Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Одна из главных мыслей Набокова в лекциях – мысль об иррациональной основе мира и искусстве, которое эту иррациональность рационально осмысляет. В книге о Гоголе Набоков писал: «…под поэзией я понимаю тайны иррационального, познаваемые при помощи рациональной речи». И далее: «Уравновешенный Пушкин, земной Толстой, сдержанный Чехов – у всех у них бывали минуты иррационального прозрения, которые одновременно затемняли фразу и вскрывали тайный смысл…» ( А I, 503).

Но Набоков, как никто другой, понимал, что религиозно-мистическая философия, заведомо включавшая в себя иррациональное, страдала тем же пороком, что и позитивистская или материалистическая: на практике она неминуемо приходила к идеологическим схемам. Если воспользоваться сравнением из предисловия Набокова к «Лолите», то можно сказать, что религиозное мышление так же заковывало себя в железную клетку терминов, понятий, афоризмов и сентенций и, пытаясь нарисовать картину мира, неминуемо изображало только прутья клетки [354].

Набоков плохо верил в коллективный мистический опыт, хотя впрямую никогда его не отрицал. Он никогда не позволял себе критики христианства или церкви. Но сам церковным человеком не был, как и большинство русских символистов.

Как и для символистов, для Набокова в основе познания мира лежит личный мистический опыт. Он включает в себя видения, пророческие сны, предсказания, ясновидение, непосредственное общение с потусторонним и многое другое. Такой опыт почти всегда как-то связан со страхом, с мистическим ужасом и часто скрывается как нечто почти постыдное, о чем не следует говорить.

В. Даль, так любимый Набоковым, определяет ясновидение следующим образом: «Чувственное распознавание в магнетическом сне неведомого и недостижимого чувствам человека».

В жизни Набокова был один-единственный случай ясновидения, описанный сначала в «Даре», а потом в «Других берегах». В последнем произведении автор обратился к будущему «узкому специалисту-словеснику» с предложением ответить на вопрос, чем различаются эти описания. Не беря на себя задачи провести их сущностное сопоставление, отметим разность некоторых деталей. Основной сюжет в обоих описаниях – общий и соответствует формулировке Даля. Лежа в постели после тяжелой болезни, герой чувственно распознает недоступное чувствам человека. А именно, ясно и со многими подробностями, видит, как мать садится в сани, едет по Морской и к Невскому, заходит в магазин и покупает карандаш, хотя видеть этого он никак не может. В обоих случаях герой ошибается только в одном – это был не простой карандаш, а «рекламный гигант» с витрины. «Магнетического сна» не было, была только «сверхчувственная ясность». В «Даре» количество подробностей при передаче этого эпизода намного больше, а главное – больше действующих лиц. В момент ясновидения герой на время перестает следить за матерью и невольно следует за ее братом, при этом стараясь вглядеться в лицо господина, с которым тот беседует. Немного позднее, когда юный Годунов-Чердынцев слышит из уст господина Гайдукова простую фразу, обращенную к матери: «А мы с вашим братцем недавно видели вас около Треймана» ( Р IV, 209–210) – герой не столько получает подтверждение реальности произошедшего (сомневаться мог только читатель), сколько по непонятной нам и не объясненной повествователем причине начинает испытывать смущение, стыд и «суеверное страдание».

Набоков, как и Бунин, часто одно и то же событие передает дважды [355]: сначала как непосредственно происходящее, а затем как повторяющееся в воспоминании. Так же описан случай ясновидения. Во время самого события герой достигает «высшего предела человеческого здоровья» ( Р IV, 209) и высшего блаженства. Впоследствии, размышляя о случившемся, юный Годунов-Чердынцев испытывает чувства прямо противоположные: ясновидение он называет болезненным припадком и до слез стыдится происшедшего с ним.

В «Других берегах» этого противопоставления нет, зато дано объяснение тому, почему при точности всех прочих деталей в акте ясновидения была допущена ошибка относительно размеров карандаша. Во время болезни, в бреду все вещи виделись неестественно большими. Размер карандаша оказался так сильно приуменьшен сознанием потому, что была сделана «подсознательная поправка на отвратительную возможность, что от недавнего бреда могла остаться у вещей некоторая склонность к гигантизму» ( Р V, 161).

К этой «подсознательной поправке» можно провести следующую параллель. Наше сознание иногда действует аналогично инстинкту, который помимо воли человека реагирует на изменяющиеся условия окружающей среды. Подобно тому, как зрачок уменьшается при увеличении силы света, независимо от нашей воли контролируется и сознание, подвергаясь необходимым ограничениям или, наоборот, получая возможность увидеть то, что скрыто от глаз.

В «Ultima Thule» этому «контролирующему органу» Набоков находит одновременно серьезное и ироническое определение. Герой, потеряв любимую жену, ни разу со времени ее смерти не видит ее во сне. «Цензура, что ли, не пропускает…» ( P V, 115) – сетует он. В случае ясновидения, описанном в «Даре», цензура переусердствовала, и герой не увидел истинных размеров карандаша. Но «основной текст» все-таки был сохранен.

Другого рода «цензура», скорее психологическая, чем духовная, требует целомудренного отношения ко всему сверхчувственному, требует соблюдения «мистики молчания» при столкновении со сверхъестественным. Вероятно, поэтому повествователь в «Даре», начиная рассказ о случае ясновидения, подчеркивает, что в стихи он не попал.

Подчиняясь «цензуре», стоящей на страже всего сверхъестественного, Годунов-Чердынцев старается забыть о припадке ясновидения, «хлебом залепив щели» ( Р IV, 210). Через много страниц романа эта метафора будет развернута и конкретизирована: «В земном доме вместо окна – зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух проходит сквозь щели» ( Р IV, 484). Такая метафора впервые возникает не в «Даре». Маленький Лужин в самом начале романа, убежав со станции, попадает в закрытый дом через окно. В конце же романа он выбросится в окно, о котором говорится, что нижняя часть его была «подернута ровным морозом, искристо-голубая, непрозрачная». Тут же это впечатление усиливается, и Лужин смотрит на «плотный мороз стекла» ( Р II, 464). Здесь вспоминается «слепое окно» из ивановского «Младенчества», но еще более – Блок с его видениями, движущимися в «туманном окне» и со строками о том, что «на луну смотреть нет мочи / Сквозь морозное окно» [356]. Кое-что Лужин в окне все-таки видит: «квадратную ночь с зеркальным отливом» ( Р II, 464). В «Даре» появится то же зеркальное окно. Закрытые в глухой комнате, мы пытаемся все-таки рассмотреть нечто за ее пределами – за пределами нашего земного сознания, но видим самих себя (так ночь, которую увидел Лужин, получает единственно ведомые ему шахматные – квадратные – очертания). И все-таки веяние «миров иных» проникает в нашу комнату – «сквозь щели».