Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

На тему памяти и воспоминания как на центральную тему прозы Набокова впервые указал поэт, критик и редактор эмигрантских журналов «Звено» и «Встречи» М. Л. Кантор в рецензии 1934 г. Основная мысль критика была выражена уже в самом названии рецензии: «Бремя памяти». Считая Сирина крупным художником, Кантор утверждал, что «бремя памяти» «гнетет автора», и до тех пор, пока оно не будет сброшено, его произведения не смогут «выйти на трудную дорогу большого искусства» [373]. По мысли Кантора, Сирин «обречен» на постоянное, «роковое» возвращение в прошлое – и потому лишен духовной свободы, этого непременного условия подлинно великого творчества. Критическое высказывание Кантора важно для нас: оно является ранним указанием на воспоминание как на центральную тему набоковской прозы. Но высказанная в его рецензии оценка этой темы, на наш взгляд, должна быть заменена на диаметрально противоположную. То, что Кантор трактует как гнет и бремя, должно быть оценено как дар – дар духовной свободы и источник творческой энергии.

О «даре памяти», которым наделены «самые любопытные» герои Набокова – от Годунова-Чердынцева до Гумберта Гумберта, – пишет в конце 1960-х гг. Дж. Мойнаган в предисловии к русскому изданию «Приглашения на казнь». Что же касается самого Набокова, то он, по мысли Мойнагана, «в продолжение более сорока лет <���…> совершает круговое движение вокруг неподвижной точки – исходного пункта всего его творчества» [374]. Каждый новый, все более отдаленный круг связан с интуитивным открытием новых областей творчества, с раздвижением границ творческого мира. Исходным пунктом набоковского творчества, той самой центральной точкой является, по мнению Мойнагана, счастливое детство автора, «ярко вызванное им в его воспоминаниях» и оцениваемое им как «райская пора». Мойнаган считает, что задача исследователя – «понять взаимоотношение между отдаленнейшим пунктом, достигнутым» Набоковым «на спиральном пути его открытий, и неподвижной точкой в вершине опрокинутой пирамиды или конуса». Хотя критик подчеркивает, что прошлое, о котором хранят память Набоков и его герои, навсегда исчезло, и одновременно – «есть навсегда», он пишет о своего рода одержимости тоской по прошлому как о набоковской теме, имеющей метафизический оттенок [375]. Не принимая тезиса о тоске по прошлому, подчеркнем значимость замечания о связи набоковской метафизики с даром воспоминания.

Метафизику Набокова Мойнаган связывает прежде всего с гностицизмом, определяя гностика как того, кто «с сомнением относится к реальности материального мира; кто думает, что зримый мир подобен декорации, возводимой невидимыми духовными силами, которые порою могут проявить себя, или обнаружить, сквозь щели и просветы в земной реальности, ту совершенную, кристальную сферу, в которой он пребывает» [376]. Подобное определение кажется достаточно спорным. Не вступая в пространную полемику, отметим лишь, что мир, описанный в «Приглашении на казнь», не менее, а может быть, и более близок платоновской доктрине, выраженной, в частности, в «Законах»: «Всемирная жизнь в полноте своей создает совокупность вещей. В процессе жизни она производит различные формы вещей и неустанно создает эти красивые, изящные игрушки – живые существа. <���…> …великие человеческие деяния – всего лишь игра. Да, все происходит как на подмостках театра. Убийства, трупы, захват и разграбление городов! Все это не более, чем смена костюмов и сцен, стоны и жалобы актеров. Ибо в нашем мире во всех жизненных событиях участвует не находящаяся в нас душа, а лишь внешняя человеческая оболочка, которая плачет, горюет и жестикулирует, играя свою роль в этом театре со множеством сцен, – на земле. Вот каково поведение человека, который умеет жить только в низшем, внешнем мире; он не знает, что, даже проливая слезы и принимая их всерьез, он играет. Только серьезный человек может серьезно относиться к серьезным вещам. Остальные люди – не более чем игралища судьбы. Они принимают всерьез свои игрушки, они, не умеющие быть серьезными и не знающие, что сами они – лишь игрушки. И если ты играл с ними и с тобой случилась беда, знай, что ты играл с детьми, и сними свою маску!» [377].

Мы подробно остановились на статье Дж. Мойнагана потому, что именно к ней, как нам кажется, восходят два ведущие направления в изучении той набоковской проблематики, которой посвящена и наша работа. Первое из них связано с осмыслением метафизических и философских оснований творчества Набокова, второе – с трактовкой темы памяти.

Указание Мойнагана на связь набоковской метафизики с гностицизмом подхвачено и развито С. Давыдовым в его книге «„Teksty-Matre hki“ Vladimira Nabokova», а также в цитированной уже статье «„Гносеологическая гнусность“ Владимира Набокова». Остроумно и убедительно доказываемая исследователем гностическая «генеалогия» идей и представлений Набокова, на наш взгляд, так же нуждается в коррективах, как и аналогичный тезис Мойнагана. Когда, например, С. Давыдов в гностическом духе истолковывает набоковскую оппозицию «тут – там», ему можно заметить, что эта же оппозиция, конституирующая мировосприятие немецких романтиков, была воспринята и русскими поэтами (от Жуковского до символистов) – и потому имеются источники, гораздо более близкие к Набокову, чем гностические доктрины. Другой пример связан с истолкованием следующего фрагмента из «Приглашения на казнь»: «На меня этой ночью <���…> нашло особенное: я снимаю с себя оболочку за оболочкой, и наконец <���…> я дохожу путем постепенного разоблачения до последней, неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь! – как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, – о мое верное, мое вечное… и мне довольно этой точки, – собственно, больше ничего не надо» ( Р IV, 98). С. Давыдов поясняет, что «перл» в гностической символике означает «душу», а ритуал разоблачений – освобождение души от плотских оболочек [378]. Пояснение весьма убедительное, но, памятуя о полигенетичности набоковской прозы [379], нельзя не задуматься о других возможных источниках. Сам Давыдов мимоходом упоминает об истории Поликратова перстня, рассказанной Геродотом, а затем Шиллером и переведшим его Жуковским. В самом деле, в этой истории речь идет о неудачной попытке отчуждения неотчуждаемой личной судьбы. Любимый перстень брошен Поликратом в море, чтобы сократилось, уменьшилось, перестало быть тотальным его тотальное (и потому опасное) благополучие. Но перстень возвращается к Поликрату в брюхе огромной доставленной к нему рыбы, поскольку судьба не подлежит отчуждению, поскольку нельзя избавиться от собственного качества. История Поликратова перстня доказывает тождество, ненарушаемую идентичность личного «Я».