Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

С другой стороны, старославянское «есмь» в рассуждениях Цинцинната, возможно, отсылает к программной статье Вячеслава Иванова «Ты еси» (1907), где говорится о разрушении единства современного личного сознания. «Какой-то невидимый плуг, – пишет Иванов, – <���…> разрыхлил современную душу – не в смысле изнеможения ее внутренних сил, но в смысле разложения того плотного, непроницаемого, нерасчлененного сгустка жизненной энергии, который называл себя „я“ …» [380]. Слова, выделенные нами курсивом, чрезвычайно близки к размышлениям Цинцинната о той «последней, неделимой, твердой, сияющей» точке, которая «говорит: я есмь!». Что же касается «разоблачения», то Иванов трижды говорит о нем в своей статье именно в связи с новым обретением современной душой своего «Я». Он говорит о «преображенном я , разоблачающемся в эпифании Вакха, сына Диева», о Небе, которое «разоблачается» в сознании современного человека «через внутренний поворот воли», о «разоблаченном Сыне в нас» [381].

Вообще говоря, цинциннатовское «я есмь» связано, как нам кажется, не столько с гностическими доктринами, сколько с описанной во введении важнейшей для первой половины ХХ века проблематикой, которой, в частности, посвящена статья «Ты еси». Речь идет о «собирании личности», о восстановлении утраченного современным сознанием единства личного «Я» – о проблеме, имеющей глубинную связь с центральной для нашей работы темой воспоминания.

В предисловии к «Другим берегам» Набоков сказал, что он «попытался дать Мнемозине не только волю, но и закон» ( Р V, 143). Коль скоро речь идет о Набокове с его нелюбовью к доктринам, слово «закон» не слишком легко поддается осмыслению. Разумеется, не законы памяти собирается устанавливать автор. Когда одного из героев «Подвига» спрашивают, что он изучает в Кембридже, тот отвечает: «Мнемонику» – то есть науку запоминания, припоминания. Ответ одновременно серьезный и ироничный. По Набокову, память – это «становой столб сознания» («Ада» – А IV, 537), самое ценное, чем обладает человек, но установление законов памяти отменяет тайну и свободу, без которых любая ценность недействительна.

«Глупо искать закона, еще глупее его найти», – говорит повествователь в «Соглядатае», и потому «напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времен Виктории, написавший темный труд „Капитал“» ( Р III, 57), обслужить музу Клио, изгнав тайну и случай.

Описать «развитие и повторение тайных тем в явной судьбе» ( Р V, 143) – такова еще одна формулировка задачи, поставленной перед собой Набоковым в «Других берегах». В развитии и повторении тайных тем, собственно, и проявляется закон – памяти и судьбы. Но этот закон не может быть извлечен из текста – жизненного и художественного, он имманентен ему и не может получить отдельной формулировки, превратившись в идеологему или сентенцию. Закон у Набокова равнозначен узору, который невозможно изъять из ткани, где он расположен. Набоков говорил, что увидеть узор судьбы (= закон судьбы) можно, лишь подняв его на свет искусства. Внутренним образом этого высказывания служит то же представление о литофании.

Память у Набокова ведет двойное существование. Она составляет интимное содержание личной духовной жизни – и она разворачивает свои узоры в художественных текстах. Воссоединяются эти две параллельные линии лишь однажды – знаменательным образом в середине творческого пути – при написании «Других берегов». Троекратное переписывание этой книги («Conclusive Evidense» – «Другие берега» – «Speak, Memory»), быть может, свидетельствует не столько о стремлении к ее усовершенствованию или приспособлению к разной аудитории: русско- и англоязычной – сколько в настойчивой потребности возвращаться к тому единственному тексту, в рамках которого абсолютно личное и художественное отождествляются. Но знаменателен и запрет, наложенный во всех других случаях на подобное отождествление. В результате «Другие берега» играют опять-таки двойную роль по отношению к текстам, написанным до и после них. По отношению к первым они становятся комментарием, по отношению ко вторым – пролегоменами. В «Других берегах» автор публично рассказывает всей своей аудитории все необходимое для того, чтобы она могла понимать, какое личное содержание положено в основу любого из его произведений – как написанных, так и еще не написанных. Любой текст, созданный Набоковым после «Других берегов», писался с сознанием того, что читатель уже располагает автобиографическим ключом к его восприятию. Предложение «узкому специалисту-словеснику» сравнить описания ясновидения в «Даре» и в «Других берегах», разумеется, касается не только узкого специалиста и не только этих двух небольших фрагментов текста.

Набоков приступил к созданию автобиографической книги не в начале своего творческого пути (как это сделал, например, Толстой) и не в финале (как это сделал Гёте). Глядя на его творчество как на завершенное, состоявшееся целое, можно сказать, что все, писавшееся до «Других берегов», было движением к этому тексту, а все, писавшееся после – удалением от него, его опосредованием (отсюда – все повышающаяся степень условности поздних набоковских текстов). Андрей Белый описал момент создания «Котика Летаева» как момент, когда завершено восхождение и предстоит нисхождение. «Другие берега» – тоже своего рода перевал в творческом пути Набокова.

Движение к этому перевалу было начато в первом же крупном произведении Набокова. Его роман «Машенька» содержит автобиографическую историю, не случайно еще раз рассказанную в «Других берегах». Личное воспоминание лежит в основе сюжета. Чтобы изжить его, справиться с ним, «утолить томление» [382], и пишется роман. Но никоим образом не только за этим.

Воспоминания поднимаются на свет искусства не только затем, чтобы быть преображенными им, но и затем, чтобы привить искусству свое собственное содержание. Содержательным же оказывается не столько фабула, восстанавливаемая памятью, сколько самый процесс воспоминания. Он истолкован как процесс сюжетостроения.

«Машеньку» можно рассматривать как модель всех последующих романов Набокова. Сам автор впоследствии назвал свой первый опыт в этом жанре довольно неудачной книгой (IV, 268). Сюжетика и поэтика Набокова, действительно, с каждым следующим его романом усложнялись и совершенствовались, но их главнейшие особенности предзаданы уже в «Машеньке». Даже сложнейшие отношения между автором и его двойником, который пишет собственную автобиографию, каковой оказывается роман «Смотри на арлекинов!» – двойник «Других берегов» – не могли бы сложиться без той связи, которая обнаруживается между автором «Машеньки» и ее героем, Львом Глебовичем Ганиным. В романе подчеркнуто, что это – не настоящее его имя, но никакого другого взамен не предложено. Одинаково важно и указание на неподлинность имени, и отсутствие имени подлинного. Назвать его никак нельзя, ибо подлинное имя человека, пережившего пережитое Ганиным, – Набоков, но Набоков не равен Ганину. Объем памяти, разделенный с героем, уже в «Машеньке» создает (пока еще почти незаметно обозначенную) проблему двойничества автора и героя, жизни и текста, которая станет одной из центральных в позднем набоковском творчестве. Подобных проблем не возникало до Набокова в русской автобиографической прозе. Их не было не только для Толстого, но даже и для Бунина, завершившего вымышленной смертью героини свой в остальных подробностях автобиографически точный роман. Впрочем, вопрос о самотождественности или множественности «Я», так настойчиво занимавший мыслителей и художников первой половины ХХ века, отчасти подготовил почву для обнаружения этой проблемы.