Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Воспоминание, получившее в первом же романе Набокова центральную роль, исполняет ее не только в сфере сюжетостроения, но также и в сфере поэтики. В пятой главе романа старый поэт Подтягин, откликаясь на попытку Ганина рассказать о своей первой любви, указывает на избитость самой темы: «Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща, любовь…» ( Р II, 76). Действительно, Тургенев, Чехов, Бунин, не говоря уже о писателях второго ряда, казалось бы, исчерпали этот сюжет. Если «Машеньку» и можно назвать романом о первой любви, то с двумя существенными оговорками. Первая касается сюжета: история первой любви не воплощена непосредственно – она передана только как история воспоминания (автора и героя одновременно). Сюжет воспоминания вообще не пускает на порог любовную фабулу в ее неопосредованном виде – реальная встреча Ганина с Машенькой, к которой, постоянно напрягая читательское ожидание, казалось бы, было устремлено все повествование, в финале неожиданно отменяется как избыточная, излишняя. Исчерпывающим оказалось само событие воспоминания. Оно исчерпало полноту переживания и одновременно – полноту сюжета. Вторая оговорка касается поэтики. Подобно тому, как любовная история, пережитая в жизни (действительно пережитая в жизни – только не Ганиным, а Набоковым), опосредована воспоминанием, опосредована и литературная традиция романов о первой любви. Непосредственное развитие фабулы невозможно еще и потому, что эта фабула уже исчерпывающе развернута русской литературой – и теперь она может предстать опять-таки только как воспоминание. Как уже говорилось, на двойной характер воспоминания – жизненный и литературный – указывает и эпиграф («Воспомня прежних лет романы, / Воспомня прежнюю любовь»).

Действие в романе длится шесть дней. В воскресенье в остановившемся лифте Алферов знакомится с Ганиным, шесть лет назад (нарочитое совпадение числа дней и лет) покинувшим Россию, и рассказывает ему, что в субботу приезжает его жена Машенька. А внезапную остановку лифта трактует как событие символическое (подразумевая одновременно и «великое ожидание» эмигрантов, и собственное ожидание приезда жены). Во второй главе идет долгий рассказ о пансионе с шестью комнатами, номера которых обозначены листками из отрывного календаря – «шесть первых чисел апреля» ( Р II, 48). Деталь, на которую многократно указывали интерпретаторы. Здесь же описано внутреннее состояние Ганина: апатия, безволие, отсутствие интереса к жизни, безделье. Между тем ранее он умел «не только управлять, но и играть силой своей воли» ( Р II, 52). Сообщается, что он зарабатывал на жизнь, в частности, тем, что был статистом на киносъемках, происходивших в «балаганном сарае», где «с мистическим писком закипали светом чудовищные фацеты фонарей» ( Р II, 50). В этой же главе Алферов, мечтая о жене, предлагает Подтягину такую тему для произведения: «женственность, прекрасная русская женственность, сильнее всякой революции, переживает все – невзгоды, террор…» «Экий пошляк» ( Р II, 56), – реагирует на такой сюжет Ганин, улавливая в нем профанированную и политизированную мифологему вечной женственности русских символистов. В конце главы происходит событие, смысл которого читателю не может быть ведом и будет воспринят им много позднее: Алферов показывает фотографию своей жены – и Ганин неожиданно, без объяснений уходит из комнаты.

Самая короткая в романе глава – третья: всего одна страница, в которой субъект и объект повествования не расчленены. Какой-то русский человек, как «ясновидящий», блуждает по улицам, читая в небе огненные буквы рекламы: «Неужели… это… возможно…» Комментарий Набокова к этим словам – максимально допустимая для него степень приближения к символизму: «Впрочем, черт его знает, что на самом деле играло там, в темноте, над домами, световая ли реклама, или человеческая мысль, знак, вопрос, брошенный в небо и получающий вдруг самоцветный, восхитительный ответ». Сразу затем утверждается, что каждый человек есть «наглухо заколоченный мир», неведомый для другого ( Р II, 64, 65). И все-таки эти миры взаимопроницаемы, когда воспоминание становится «ясновидением», когда становится ясно видимым то, что казалось навсегда забытым.

В четвертой главе, обретя волю к жизни и действию, Ганин рвет отношения с Людмилой. Он «почувствовал, что свободен». «Восхитительное событие души» (читатель не знает, какое), «переставило световые призмы всей его жизни» и опрокинуло на него его прошлое ( Р II, 67).

С этого момента начинается повествование о самом процессе воспоминания. Рассказ смещается в прошлое, но оно воспроизводится как настоящее. Герой лежит в постели после тяжелой болезни в состоянии блаженного покоя и одновременно – фантастического движения. Это странное состояние фиксируется многократно, через повтор, подобный рефрену: «Лежишь, словно на волне воздуха», «Лежишь, словно на воздухе», «постель будто отталкивается изголовьем от стены <���…> и вот тронется, поплывет через всю комнату в окно, в глубокое июльское небо», «день-деньской кровать скользит в жаркое ветреное небо» ( Р II, 67–68).

Тогда-то и начинает происходить «сотворение» женского образа, которому предстоит воплотиться только через месяц. В этом «сотворении» участвует все: и ощущение полета, и неба, и щебет птиц, и обстановка в комнате, и «коричневый лик Христа в киоте». Здесь действительно важно все, все мелочи и подробности, потому что «зарождающийся образ стягивал, вбирал всю солнечную прелесть этой комнаты и, конечно, без нее он никогда бы не вырос» ( Р II, 69).

Воспоминание для Набокова не есть любовное перебирание заветных подробностей и деталей. Оно – тот самый духовный акт воскресения личности, о котором мы уже говорили неоднократно. Поэтому процесс воспоминания представляет собою не движение назад, а движение вперед, требующее медитативной сосредоточенности, духовного покоя: «…его воспоминание непрерывно летело вперед, как апрельские облака по нежному берлинскому небу» ( Р II, 69). В «Даре» есть образ воспоминания о будущем, связанный прежде всего с творчеством: «…я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу» ( Р IV, 374).

Есть странный оптический, но и не только оптический, эффект, часто описываемый Набоковым. Например: герой стоит на мосту и смотрит на движущуюся реку, но кажется, что река стоит, а движется мост. Или: вагон, в котором находится герой, трогается, но кажется, что вагон стоит, а движется перрон. Движение воспоминания аналогично этому эффекту. И в «Машеньке» такое сходство подчеркивается постоянным напоминанием о том, что дом, в котором находится пансион, движется (рядом с ним проходит железная дорога).