Дэвид Беллос - Что за рыбка в вашем ухе? [Удивительные приключения перевода]

Посвятив несколько лет изучению истории письменного перевода, Джордж Стайнер обнаружил, что она, по существу, сводится к повторению все тех же аргументов. «За пару тысяч лет, потраченных на споры и выработку правил, — пишет он с явным раздражением, — ни предположения о природе перевода, ни аргументы против них практически не изменились» {49} 49 Steiner G. After Babel. 3 rd ed. Oxford UP, 1998. P. 251. .

Например, когда настольная книга Дон Кихота, Amadis de Gaula [55] Амадис Гальский ( исп. ). , была опубликована на французском, ее переводчик приводил заказчику две причины, по которым он не придерживался буквального значения испанских слов:

Смею вас заверить, что я поступал так, поскольку многое представляется мне неуместным ныне в кругу воспитанных людей, а также следуя совету некоторых друзей, считавших, что я имею право отказаться от обычного для переводчиков педантизма, именно потому, что [материал этой книги] не требует подобного буквоедства {50} 50 Essarts N. H. des. Translator’s preface to Amadis de Gaula (1540) / Ed. M. Bideaux. Champion, 2006. P. 168. .

Эти два аргумента в пользу «вольного» перевода — буквальный перевод не годится для целевой аудитории и не соответствует оригиналу — были популярной темой в XVI веке, как и в предыдущие сотни лет. На самом деле мало кто из переводоведов защищал буквальный или пословный перевод. На Западе в рамках общей традиции перевода буквальный перевод не принят. Но если буквальный перевод не имеет широкого распространения, то почему же столько переводчиков считают своим долгом бросить в него камень, зачастую весьма внушительный? В наше время Октавио Пас, мексиканский поэт и ученый, так сформулировал этот стандартный подход: No digo que la traducción literal sea imposible, sino que no es una traducción (Я не говорю, что буквальный перевод невозможен, — просто это не перевод) {51} 51 Paz O. Un poema di John Donne: Traducción literaria y literalidad. Barcelona: Tusquets, 1990. P. 13. .

Как давно все это началось? Рассуждения на эту тему проскальзывали еще в работах Цицерона (106–43 до н. э.) и Горация (65–8 до н. э.), но первой исчерпывающей формулировкой в неравном споре между буквалистами и сторонниками «вольного» перевода можно считать слова св. Иеронима, который перевел Библию на латынь и впоследствии стал считаться покровителем переводчиков. В 396 году, когда его труд был близок к завершению, он написал письмо своему другу Паммахию, защищаясь от нападок на свои переводы. Описывая свой подход к работе, Иероним писал:

Ego enim non solum fateor, sed libera voce profiteor me in interpretatione Graecorum absque scripturis sanctis ubi et verborum ordo mysterium est non verbum e verbo sed sensum exprimere de sensu.

Перевести это можно примерно так: «Таким образом я не просто сознаюсь, а открыто заявляю, что при переводе с греческого (кроме перевода Священного Писания, где сам порядок слов — таинство) я передаю не слово словом, но мысль мыслью».

Слова Иеронима verbum e verbo (слово словом) можно считать описанием буквального перевода, а его sensum exprimere de sensu (передавать мысль мыслью) — описанием «вольного». Он заявляет, что не делает буквального перевода за исключением «перевода Священного Писания с греческого». Это кажется ясным, пока не поймешь, что это исключение полностью зачеркивает основное утверждение, потому что всю свою долгую жизнь Иероним занимался именно переводом Священного Писания, причем более половины текста он перевел с греческого.

Иероним утверждает также, что отказывается от перевода мысли мыслью не просто когда переводит Писание с греческого, а когда ubi et verborum ordo mysterium est — то есть когда «сам порядок слов — таинство». Поскольку смысл слова таинство определен нечетко, то нет полного согласия относительно того, о чем именно говорил Иероним. В основе рассуждений Запада о том, как лучше всего переводить, лежит таинственное слово, которое никто не может толком перевести.

На поздней латыни, которую использовали христиане, mysterium чаще всего означало Священное Писание. Поэтому Иероним, по-видимому, рекомендует придерживаться точного порядка слов греческого Нового Завета, ибо этот порядок священен. Луи Келли трактует слова Иеронима так:

Я не просто признаю, а во всеуслышание заявляю, что при переводе с греческого (кроме перевода Священного Писания, где сам порядок слов — дело рук Божьих) я переводил не слово словом, а мысль мыслью {52} 52 Со слов одного из бывших коллег Келли, приведенных в блоге Оттавского университета под названием Unprofessional Translation. .

При таком прочтении получается, что Иероним на самом деле защищает не перевод «мысли мыслью», как может показаться, а перевод «слова словом». Но почему же Иероним, считавший греческий порядок слов священным, не распространял это убеждение на священные книги, которые переводил с иврита и арамейского? Исключение, сделанное для переводов с греческого, теряет смысл, если основная причина сохранения при переводе порядка слов оригинала — это священность текста.

Однако Иероним мог вкладывать в слово mysterium иной смысл. Возможно, он хотел объяснить свой подход к трудности, с которой в какой-то момент сталкивается любой переводчик: что делать с выражениями, которые не понимаешь? Это серьезная проблема для всех переводчиков, потому что любое высказывание — как устное, так и письменное — всегда включает в себя что-то неясное, неполное или недоговоренное.

В обычной жизни — в качестве собеседника, слушателя или читателя — мы справляемся с этой трудностью по-разному. Можно счесть непонятное место ошибкой передачи — оговоркой или опечаткой. Мы без труда заменим его вариантом, который покажется нам правильным. При устном общении мы это делаем автоматически, даже не замечая, как корректируем услышанное. При чтении мы угадываем подходящее значение с помощью контекста. Если контекста недостаточно — просто пропускаем непонятное. Читая, мы постоянно делаем такие пропуски! Никто не знает значения всех французских слов в «Отверженных» ( Les Misérables ), но это не мешает нам наслаждаться романом Гюго. А вот у переводчика нет права пропускать непонятное. И это серьезное ограничение. В большинстве случаев языкового взаимодействия оно едва ли возникает — это одна из немногих вещей, вызывающих проблему лишь при переводе.

Иероним работал с множеством источников, но Ветхий Завет он переводил в основном с греческой Септуагинты, которая за несколько столетий до того была переведена с ныне утерянных источников на иврите. Согласно легенде, тот перевод был заказан примерно в 236 году до н. э. Птолемеем II, грекоязычным правителем Египта, для его новой библиотеки в Александрии. Он послал своих людей в Иудею за учеными евреями, понимавшими исходный текст, усадил этих ученых за перевод на острове Фарос и поил-кормил их, пока они работали. В этом фундаментальном переводческом проекте приняли участие не то семьдесят, не то семьдесят два человека, потому-то созданный ими текст и назвали Септуагинтой — запись (не перевод) греческого слова, означающего семьдесят.