Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

Следующей северной волной стали произведения, написанные бывшими колымскими заключёнными и вышедшие уже в перестроечные времена. Прежде всего, конечно, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Они не столько о лагере, сколько о человеке, его безграничной способности к подлости, о бездне, в которую человек опустит себя и ближнего, если ему создать для этого минимальные условия. Широко издавались «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Чёрные камни» Анатолия Жигулина, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург…

Ещё позже Чукотка неожиданно оказалась в фокусе беспощадного взгляда Эдуарда Лимонова. «Чукча не читатель и не писатель, но воин-самурай» – так начинается заглавное эссе его книги «Апология чукчей». Лимонова восхитило то, что чукчи – единственный народ, не побеждённый русскими. Упоминая чукотские «костянки» – метательные звёздочки-сюрикэны из кости, Лимонов сравнивает заполярных пассионариев с японскими ниндзя и китайскими монахами Шаолиня (можно сравнить и с индейцами Купера: чукчи татуировали лица, из-за чего русские казаки называли их «писаными рожами»; а можно забрести ещё дальше вглубь истории, вспомнив, что из-за обилия татуировок римляне называли пиктами, то есть «раскрашенными», одно из воинственных древних племён Великобритании), жалеет о том, что нет фильмов о чукотских войнах. Лимонова по-настоящему зацепило это отважное северное меньшинство, отмороженный арктический спецназ, дикая дивизия заполярных Давидов, защищающих свою Брестскую крепость.

В «северном тексте» русской литературы чётко прослеживается стремление в новое, неизведанное, будь то море, север, тайга или непостижимые пространства человеческой мысли и духа. Верхний пласт, «торфа́» – характерные темы и сюжеты: Арктика, природа, охота, стихия… Второй и главный пласт, коренная порода – размышления и откровения о призвании, выборе, месте человека в жизни. Писатели, фиксирующие этот «северный код», представляются монахами-радистами, передающими в эфир на своей особой морзянке крайне важный для нас и для будущего шифр. Его нельзя утратить из соображений не только летописного, но и, не побоимся этого слова, воспитательного характера.

Сейчас, кажется, почти некому писать о Севере и настоящей мужской работе. Работы не осталось? Мужиков? Читателей? Многие реалии, как китобойный промысел, ушли в прошлое, но должно ли с ними уходить то, чем жили челюскинцы, папанинцы, Чкалов, Водопьянов, Обручев, Куваев? Не ошиблись ли мы, сочтя единственной жизненной задачей обустройство зоны личного комфорта, где «я никому ничего не должен»? «Теперь другое время» – не более чем примитивная отговорка.

Время игры в эскимосский мяч ещё наступит. А пока ожидаем хорошей погоды и верим в закон полярных путешествий.

С Аллой Федотовой (Гассиловской) Куваев познакомился в ноябре 1962 года в Магадане. «Миниатюрная, с точёной фигуркой, её звали Капелька», – вспоминал магаданский поэт Станислав Бахвалов. Алла пошутила над малым ростом Олега, тот отшутился: у меня, мол, собрана картотека невысоких гениев. Показал ей магаданский «Шанхай» – городскую окраину со скопищем разнокалиберных домишек.

У Федотовой был двухлетний сын. Жил здесь же, в Магадане, но не с ней, а с её родителями.

Алла и Олег были вместе около двух лет. Правда, примерно половину этого срока он провёл в полях. Племянник писателя Дмитрий Куваев: «Родители говорят, что, если бы Олег мог себе позволить жениться, он женился бы на Алле. Это единственная женщина, с которой Олег жил вместе и которая в наше время могла бы называться гражданской женой. С остальными он только встречался».

Не всё было гладко. «Мы были счастливы и несчастны одновременно. Мы неистово ревновали друг друга», – вспоминала Федотова. Раз в ноябре 1963 года она пришла к Олегу, у того была женщина, Алла начала бить его по щекам, он выставил её на лестницу…

Лето 1964 года Куваев провёл на своих последних полевых в низовьях Колымы. Осенью вернулся и «немного загулял, как это положено». Случилась серьёзная ссора, которую Алла восприняла как разрыв. Она как раз в это время лишилась (или лишалась) работы на телевидении. Вспоминала, что не могла выдержать «темп жизни, который задавал Олег», что он «не захотел принять» её сына… «На самом взлёте 25-летней жизни всё летит в тартарары: без работы, без своего жилья, фактически без семьи, потерян смысл в жизни».

Поругались вечером. Утром Олег молча ушёл в институт, она осталась. Выпила запредельную дозу снотворного «Барбамил» и очнулась через четыре дня в больнице. «Милая девочка, с которой мы жили два года то ли как муж с женой, то ли как, сделала попытку отравиться. Всерьёз. Спасли её чудом», – писал Куваев Курбатову. Помогла случайность: через час после ухода Олег обнаружил, что забыл надеть ремень, и вернулся; сразу вызвал скорую.

С того света Аллу вытащил однофамилец – молодой анестезиолог Анатолий Федотов. Это тот самый Федотов, который впоследствии, переехав в Москву, стал «личным врачом» Высоцкого и находился рядом с ним в роковую июльскую ночь 1980 года (в фильме Петра Буслова «Высоцкий. Спасибо, что живой» 2011 года «доктора Нефёдова» сыграл Андрей Панин).

Алла ещё находилась в больнице, а в городе началась самая настоящая травля Куваева. Оказывается, на местном телевидении это была уже вторая попытка суицида за зиму, причём первая стала смертельной. Кое-кому показалось, что Куваев слишком много себе позволяет: пьёт, прогуливает присутствие, а теперь чуть ли не довёл до самоубийства сожительницу – бойца идеологического фронта… Из Куваева решили сделать козла отпущения. Он писал Курбатову: «Скучающее с жиру бабьё на работе начало требовать всяких там процессов. Милиция тщательно переворачивала мебеля, выискивая криминалы. В горкоме партии читали письма, которые я ей (Федотовой. – Примеч. авт. ) писал из экспедиции, потом обсуждали их с представителями общественности. Любознательные люди тщательно подсчитывали количество рюмок водки, выпитых мною за тридцать лет… Союз погорел (вступление в магаданскую организацию Союза писателей. – Примеч. авт. )». И ещё: «Всё мне припомнили – и то, что книжки пишу, и что на работу иногда являюсь не вовремя, и что не здороваюсь с кем-то… Плюнул я, сказал, что говорить больше об этом не буду, ни на какие судилища не пойду и пусть они делают что хотят…»

Отдельный интерес вызывают упомянутые письма, из-за которых скандал приобрёл политический оттенок. Федотова говорила, что, готовясь уйти из жизни, специально положила письма Олега на видное место, где их будто бы и нашла милиция и передала в горком. Литератор Семён Лившиц, узнав, что секретарь Магаданского горкома КПСС Крюков (позже, став ректором пединститута, он «погорит» на связи со студенткой) публично зачитывал строки из писем Куваева, заключил: писатель попал под колпак КГБ. Магаданец Герман Павлов в это не верит: «Сейчас появляются публикации с намёком, что к нему проявляли внимание товарищи из „конторы“. Я думаю, что не больше, чем ко многим другим». Станислав Бахвалов недоумевал: не в обычае милиции передавать письма в партийные органы для огласки. Не сама ли Федотова принесла их в горком? Тогда ведь женщины нередко обращались в парткомы и профкомы за управой на пьющих или неверных мужей…