Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

1973-й, Николаю Балаеву

Когда я ещё работал великим полярником, погонял собак по острову Врангеля, пересекал, сплавлялся и огибал, один мой друг говорил мне: «Чудак ты, Олег, демонстрируешь тут мне квадратную челюсть. А ведь истинное Заполярье, как и истинные джунгли, находится в городах. Твои льды, байдары и легендарные переходы – ерунда по сравнению с событиями в обыкновенной коммунальной квартире». Тогда я шибко его презирал, ибо я покорял Чукотку, а он сидел в редакции и ездил не на собаках, а на троллейбусе. Теперь вот я убедился, что он был полностью прав. Все наши так называемые арктические трудности – курорт и благость по сравнению с проблемами города.

Схожую мысль находим у прозаика Бориса Василевского: «Очутившись на материке… я через какое-то время очнулся, начал вглядываться в жизнь… большого города и вынужден был признать, что она гораздо суровее, беспощаднее, жёстче, чем та, которую вели мы на Севере. Та, можно сказать, была даже безоблачной, несмотря на всякие „трудности“, да и „трудности“ эти только придавали ей дополнительную прелесть». Василевский оговаривается: мы тогда были моложе, нервы – крепче… И всё-таки: «Подлинное мужество требуется, чтобы выжить именно в городе, именно здесь скрытая, но жестокая борьба… И вовсе не „сильные“ люди едут на Север, но чаще всего слабые, чувствительные, легкоуязвимые бегут туда в надежде спастись от разочаровавшей их, от оскорбившей их здесь, на материке, жизни». То есть выбор Чукотки можно понимать как бегство от проблем, эскапизм, заполярный извод «гоа-синдрома». Принято думать, что на Север ехали за трудностями (и за рублём), но, по мысли Василевского, всё могло обстоять ровно наоборот: на Север ехали от трудностей. Он даже обвинял навсегда оставшегося в Магадане Мифтахутдинова, что тот отсиживается в башне из моржовой кости: «Ты полагаешь, что, уходя на всё лето в тундру, ты окунаешься в действительность, в настоящую жизнь, а на самом деле ты вырываешься из неё, бежишь!»

Владимир Курбатов говорит, что в городе Куваев вовсе не был беспомощным, но тут же упоминает о его «неоправданной толстовщине», мягкотелости и отходчивости, крывшихся за внешней бескомпромиссностью и той самой «челюстью». И заключает: «Так что было Олегу отчего хандрить, болеть, рваться из Москвы на Чукотку в надежде отдохнуть, поздороветь, поработать».

В Магадане Куваеву вступить в Союз писателей не удалось – «зарубили» из-за скандала, а потом он уже сам из принципа отказывался. В Москве тоже не спешил: ему предлагали членство ещё в 1966-м, но он решил дождаться выхода нескольких книг, чтобы войти в Союз «достойно, а не трясущейся походкой через кухню». На членском билете № 8427/д (видимо, дубликат, выдан 24 июля 1972 года) датой вступления в Союз указано 9 декабря 1970 года, стоит подпись секретаря правления поэта-фронтовика Михаила Луконина. «Утёр всё-таки нос этим магаданским пижонам, вступил в Москве», – писал Куваев друзьям. Примерно так же было когда-то с публикацией «Люськи».

Его рассказы и повести печатаются в журналах «Вокруг света», «Искатель», «Юность», «Наш современник», «Сельская молодёжь», входят в коллективные сборники. В 1965-м в «Молодой гвардии» выходит вторая книга Куваева – сборник «Чудаки живут на востоке», в 1967-м там же – сборник «Весенняя охота на гусей» (в 1968-м книга с тем же названием, но несколько иным содержанием выйдет в Новосибирске).

В 1967-м Куваев пишет Ильинскому, что зарабатывает он теперь гораздо больше, чем в СВКНИИ, но, будь поумнее, обладал бы уже «толстой сберкнижкой». Борис Седов добавляет: «Стоило ему получить гонорар – слетается масса народа. Потом просыпается – ни друзей, ни денег».

В 1970-м в Магадане выйдет сборник «Птица капитана Росса», в 1973-м в «Современнике» – сборник «Тройной полярный сюжет». «Олег Куваев вошёл в литературу уверенно: словно бы занял место, которое пустовало и предназначалось ему. Его первые книги разошлись, как растворились: читатель ждал, жаждал. Во всём этом была несомненная логика», – писал позже критик Литвиненко.

Куваев не успел подержать в руках книжное издание «Территории», вышедшее через несколько месяцев после его смерти. Последней книгой, которую сам готовил, стал сборник «Каждый день как последний», вышедший в «Молодой гвардии» в 1976-м (фразу, ставшую названием книги, произносит в «таджикском» рассказе «Утренние старики» мудрый Хокирох). В 1980 году в Магадане выйдет в свет его второй роман «Правила бегства».

К своим текстам Куваев относился беспощадно. «Честный художник и жестокий по отношению к себе человек», – сказал о нём Мифтахутдинов. Виктор Смирнов замечал: «Чувство недовольства собой (а оно – синоним способности к росту) было в нём развито не меньше, чем художнический талант». Возвращался к своим ранним вещам, переписывал, переделывал… Объяснял: «Как в медицине настоящий врач учится до конца своих дней, точно так же литератор продолжает свою выучку до гробовой доски… Не так давно я с почтительным удивлением прочёл, что Ремарк, такой признанный, блестящий мастер, свой последний роман переписывал шесть раз. Он так и умер, переписывая его. Вот о таких фактах стоит задуматься начинающим литераторам… Я убеждён в том, что литератор, который не способен свой рассказ или любое произведение переписать, может быть, десятки раз, – он никогда литератором не станет».

Отвечая в 1970-м на «анкету Мифты», Куваев сказал, что из написанного лучшим считает рассказы «Через триста лет после радуги», «Чуть-чуть невесёлый рассказ» и «Два выстрела в сентябре» («Дядя Яким»). «Достаточно на уровне», по его словам, «сделаны» повести «Весенняя охота на гусей» и «Азовский вариант». Остальное – «туфта», «нету полёта»…

Его считали успешным, а он в 1973 году писал, что годам к пятидесяти собирается стать «неплохим прозаиком», но сам в это уже почти не верит: «Сядешь, прочтёшь того же Фицджеральда, и что тебе остаётся, кроме того как горько ухмыльнуться и дней пять не подходить к машинке?» Дальше: «Литератор я пока никакой». В 1974-м сетовал в письме к Федотовой: он – никакой не «инженер человеческих душ» и даже не техник, всего лишь «разнорабочий без квалификации». В 1975-м: «Сейчас вижу как никогда ясно, что большим писателем мне никогда не быть. Втайне я на это надеялся многие годы…»

Племянник Дмитрий Куваев вспоминает: «Я часто следил за его глазами во время чтения. Глаза очень быстро бегали слева направо, можно сказать – дрожали. Пока я прочитывал одну-две строчки на первой странице, Олег переворачивал вторую. Чтобы съездить куда-нибудь хотя бы на неделю, Олегу надо было тащить с собой рюкзак книг. Всё читает, читает… Говорю: ты зачем читаешь, ты же сам писатель! Он: „Чтобы не написать то, что уже написано“».