Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

Как луна сияет отражённым светом солнца, так и власть Робыкина является отражением чужой власти. Эта «марионеточность» и несостоятельность Робыкина, его «зицпредседательство», объясняется следующим: «Северстрой был избалован яркими личностями на руководящих постах. Все они прославились либо причудами, либо разного рода страстями, проявлению которых способствовали крупные северстроевские оклады и почти бесконтрольное положение. Но из всех приличных и неприличных свойств их натур всегда выделялись ум, сила воли, страсть и удача в работе. Сложившийся за двадцать лет ореол исключительности, которым обладал каждый начальник геологической службы „Северного строительства“, был автоматически перенесён на Робыкина. Его автоматически окружили люди, которые занимали различные мелкие должности в управлении, но главной должностью которых была близость к начальнику управления. И так как Робыкин всё-таки явных внешних черт исключительности не имел, то молва решила, что Робыкин чрезвычайно хитёр. Что он обладает невероятным даром интриги, что прежнего начальника управления и всех возможных кандидатов на этот пост он переиграл в несколько ходов, что… Надо отдать должное Робыкину – никакими чрезвычайными интригами он не занимался, и его назначение на пост было, может быть, просто следствием его заурядности. Все предшественники наряду с яркими достоинствами обладали и яркими недостатками».

Но даже незаурядные люди, выгодно отличающиеся от Робыкина, вызывающие безусловную симпатию у тех, кто с ними сталкивается, будучи допущены к «машине власти», эксплуатируют её так, что она, чего никогда не случилось бы в руках Чинкова, периодически даёт сбои или переходит на холостой ход. Нравственно безупречный и по-хорошему педантичный арктический супермен Владимир Монголов, пользующийся не только авторитетом у подчиненных, но даже их неподдельной любовью, отдаёт иной раз такие приказы, которые подчинённые не считают нужным выполнять неукоснительно и в полной мере. Когда Монголов приказал Баклакову, отправляющемуся в одиночный маршрут по Кетунгскому нагорью, взять с собой «спальный мешок, пистолет, три банки сгущёнки в качестве НЗ», тот сказал: «Слушаюсь!», но «спальный мешок засунул под койку», а сгущёнку, которую терпеть не мог, просто выкинул. Если бы кто-то из подчинённых Чинкова (обратим, пользуясь случаем, внимание читателя на звуковую связь двух «чин»), не выполнил его распоряжения, то ему пришлось бы испытать на себе различные формы начальственного гнева. Но Монголов слеплен из совсем другого теста, не такого крутого. «Нарушение прямого приказа опечалило и испугало Монголова», то есть вызвало в нём чувства, которые вряд ли бы испытал Чинков, окажись на его месте. Печаль, испуг, жалость – это всё слова не практической речи, виртуозно используемой Будддой при решении поставленных задач, а поэтического языка, приберегаемого Чинковым для особо торжественных случаев и общения с избранными, такими же «богами» Территории, как и он сам («Познай, где свет, – поймёшь, где тьма. Пускай же всё пройдёт неспешно, что в мире свято, что в нём грешно, сквозь жар души и хлад ума», – с улыбкой цитирует Будда Блока в разговоре с Сидорчуком).

Что же обеспечивает Чинкову властную силу такой степени интенсивности? Что позволяет ему подчинять людей своей воле? Что отличает его от людей, которые формально облечены властью, но никем из окружающих не воспринимаются всерьёз? Постараемся разобраться в этом, опираясь на указания и подсказки, разбросанные по тексту романа.

Начнём с выяснения того места, которое занимает Чинков в классификации людей, принятой на всём пространстве Территории.

Куваев намечает такую типологию человеческого материала, возгоняемого в походно-полевых ретортах суровых северстроевских богов: «Если ты неудачлив и слаб, ты – ничтожество в рядах Северстроя. Если удачлив, но слаб, ты – всё-таки личность. Если ты силён и удачлив, ты – личность вдвойне». Чинков, безусловно, и силён, и удачлив, попадая тем самым в последнюю, третью ячейку тарифной антропологической сетки Территории. Есть, впрочем, ещё одно качество, которое в только что приведённой классификации обходится стороной. Это ум, способный принять формы как изощрённого, тренированного чтением множества книг интеллекта, так и природного здравого смысла. Чинков, цитирующий Блока, явно не просто доморощенный мыслитель, склонный к усердному коллекционированию эмпирических фактов. Багаж знаний, которым он обладает, не только выше среднего, но и намного тяжелее того «рюкзака» необходимых практических сведений, который таскает за собой по жизни среднестатистический геолог, будь он полевик или преподаватель Горного института. Интеллект Чинкова ценится «корифеями» Территории наравне с другими качествами, имеющими в их кругу характер добродетели. «Что бы там ни было, но они уважали силу и ум, они уважали удачу», – пишет Куваев. С точки зрения Гурина, Будда не просто удовлетворяет северстроевским требованиям к минимальному уровню интеллектуальной подготовки, но не имеет себе равных в остроте мышления и познавательных способностях. «Учти, что Будда шагу не сделает зря. Он единственный умный человек среди вас, суперменов», – сообщает он Баклакову.

Сила, удача и ум всё же не раскрывают причин таинственной власти Чинкова над людьми. Эти качества не редкость среди тех, кто осваивал Территорию. Должна быть какая-то «добавка», позволяющая Чинкову быть тем, что он есть. Для того чтобы разобраться в её составе, необходимо выйти за пределы моральных критериев поведения – одним из «диадохов» Территории, разделивших между собой её участки после открытия золота Реки, Чинков стал не потому, что чтил этические императивы и неукоснительно соблюдал «золотое правило нравственности». Иными словами, свойства, которые как залог успеха перечислялись ранее (удача, сила, ум), могут быть предложены в качестве желательных и одобряемых всеми. Но Чинков становится Чинковым потому, что без каких-либо угрызений совести – по крайней мере, мы их не наблюдаем – перешагивает через требования морали, переставая быть идеальным образцом для подражания, человеком, которого можно было демонстрировать и юным пионерам, и пламенным комсомольцам, и романтически настроенным первопроходцам. В разговоре с Лидией Макаровной он удивляется, почему за ним закрепилось прозвище Будда. «Глупая и невежественная кличка, не знаю, кто её дал. Я, знаете, специально почитал жизнеописание Гаутамы, прозванного позднее Буддой. Мы с ним антиподы. Он был человек высоких нравственных правил, а я, знаете, грешен. Нет заповеди, которую бы я не нарушил. Он проповедовал созерцание и невмешательство в суетные дела мира, а я вмешиваюсь и суетлив. Он был святым, а меня сочтёт ли кто хоть за элементарного праведника?»