Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

Поговорим подробнее об этих добавочных теневых качествах, делающих из Чинкова не столько человека, сколько легенду – «чёрную» или, наоборот, «светлую», для нас пока не очень важно. В «Территории» прямо сказано, что легенда эта возникла как результат умножения «беспощадности к себе и другим» на фантастическую удачу. Следовательно, множимым романа является качество, которое вслух поощрять не принято, а множителем – вполне легальная северстроевская добродетель, пригодная для пропагандирования среди простого, не рвущегося к власти люда.

Стоит обратить внимание, что беспощадность Чинкова – особого рода. Не щадя тех, кто его окружает и служит средством для достижения поставленных целей, он способен и свою собственную жизнь, если понадобится, принести на алтарь вожделенной победы. Это чрезвычайно важное уточнение, поскольку особей, вывалянных во властных полномочиях, как в дёгте и перьях, и посылающих на убой всех, кроме самих себя, существует огромное количество. Но далеко не каждая из них, попав в Наполеоны, как правило, по партийным спискам, имеет смелость и желание поставить на кон личную судьбу. Чинков сделает это не задумываясь. Эту черту характера Чинкова прекрасно осознает Отто Янович Калдинь, «один из старожилов и основателей Посёлка». Умирая от рака в номенклатурной рижской больнице, Калдинь говорит навестившему его (не из сострадания и желания сказать последнее прости, а по причинам сугубо делового характера) Чинкову: «Теперь я спокоен за управление. Вы бросите на пол свой собственный труп и сами через него перешагнёте, но управление достигнет цели. Я искренне рад».

Однако беспощадность к себе и другим естественным образом переходит в имморализм, отрицающий любые этические принципы. Разумеется, они не отвергаются a priori (над входом в геологическое управление Посёлка не висит надпись: «Падающего – толкни!»), но в случаях, когда достижение желаемого результата требует нравственного выбора, Чинков, не терзаясь раздумьями и сомнениями, отодвигает в сторону соображения абстрактного – и даже конкретного – гуманизма.

Чинкову, когда это диктуется практической целесообразностью, ничто не мешает сменить знак плюс на минус и объявить чёрное белым. Отто Янович Калдинь замечает: «Насколько я знаю вас, моё мнение ничего изменить не может. <���…> Я думаю, что, если я предам ваши идеи анафеме, вы скажете, что я вас поддержал». Чинков лишь «усмехается» (Куваев не пишет: «польщённо», однако этот эпитет буквально угадывается между строк) и пытается сохранить официально-парадное лицо советского человека полуооправдательной репликой: «Ну зачем же такое злодейство?» Калдинь же, дни которого сочтены, обмен ритуальными фразами поддерживать не намерен и продолжает называть вещи своими именами. На вопрос Чинкова он отвечает прямо: «Для пользы дела. Разве не оправдание?» Так как дальнейший разговор переходит на другую тему, читатель лишается возможности узнать, считает ли Чинков «пользу дела» подходящим оправданием. Но исходя из того, что мы узнаём о Чинкове по ходу романного действия, он вообще не видит смысла в поиске оправданий для действий, совершённых ради «пользы дела». Эта категория в системе его мировоззрения носит самоценный характер и не нуждается в дополнительных мотивировках и объяснениях.

В погоне за нужным результатом Чинков способен выдать несуществующее за существующее, совершить подлог, пойти на нарушение закона и свода неписаных правил. Он рассказывает Сидорчуку, что разработал для своего «адъютанта» и «гения-промывальщика» Куценко целую систему поощрений на случай успеха: «Если привезёт нужные результаты, я его в старшие инженеры произведу. Диплом нарисую об окончании вуза. Если привезёт именно то, что жду, я его кандидатом наук назначу». Моральная сторона вопроса Чинкова при этом не интересует. Закрадывается подозрение, что и возмездие своим врагам Чинков отмерил на весах, врученных ему отнюдь не богиней справедливости. С той же лёгкостью, с какой он обеспечил бы научную карьеру своему личному порученцу, он при необходимости мог бы разрушить служебное благополучие, семейное счастье и спокойное житьё-бытьё любого недруга, особенно если тот отважился бы вступить с ним в единоборство. Вот эпизод разговора Чинкова с Фурдецким: «Если вы будете мне мешать, – так же просто и весело перебил Чинков, – я вас уничтожу… Советую не думать, а согласиться».

Даже Сидорчук воспринимает поведение Чинкова как греховное, хотя понятия греха, вины и искупления в сознании высокопоставленного советского чиновника имеют особый характер, не укладывающийся в нормы и правила христианской этики. «Наместник! – вздохнул Сидорчук. – Император. В какой круг ада заявку подал? – Лет через десять скажу, – серьёзно сказал Будда».

Правда, существует обстоятельство, которое не даёт поставить Чинкова в один ряд с партийными, номенклатурными и хозяйственными хищниками позднесталинского и хрущёвского времени. У Чинкова с ними те же разногласия, что были у диссидента Андрея Синявского с советской властью, – «чисто эстетические». Так, «Чинков вполне допускал, что в борьбе с ним Робыкин будет использовать все связи, любые средства». Чинков и сам действовал так. Но он считал необходимым в любую интригу вкладывать изящество и красоту. «„Котя играет в очко или в покер. Я играю по шахматным правилам“, – думал Чинков». Надо сказать, что небезразличие к эстетической стороне действительности роднит Чинкова с теми персонажами «Территории», которых по другим ключевым параметрам можно назвать его полными антиподами. Например, убежав «легкомысленным пионером» в одиночный разведывательный маршрут, Баклаков на второй день пути впадает в состояние, напоминающее экстаз романтически настроенного художника-пейзажиста: «Облака разошлись. Тундра засияла жёлтым. Как в мультфильме, выступила синяя гряда Кетунгского нагорья. Над дальним синим туманом отрешённо и чисто сверкал ледовый конус горы, на которой никто не бывал [20] Явная аллюзия на песню Владимира Высоцкого «Прощание с горами» («Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал…») из фильма Станислава Говорухина и Бориса Дурова «Вертикаль» (1967). . „Ах, боже мой, боже мой!“ – от избытка счастья вздохнул Баклаков. <���…> Прекрасна страна из жёлтой тундры, тёмных гор и блёклого неба. Прекрасно одиночество рекогносцировщика среди неизученных гор и долин. Прекрасно, что ты никогда не умрёшь».

Похожим образом, не утилитарно-прагматически, а вдохновенно-эстетически, ведёт себя и опытнейший геолог Семён Копков. На защите отчётов в управлении Северстроя он «быстро изложил суть рекогносцировки, но, перейдя к месторождению киновари, стал заикаться и даже рассказал, как выглядит месторождение в вечернем августовском освещении». Когда кто-то из «приближённых Робыкина» попытался его перебить, потребовав вести речь «ближе к делу», Копков «остановился и долго смотрел на сказавшего», досадуя, видимо, на эстетическое бесчувствие штатных управленцев Города и Посёлка. И только после этой выразительной паузы произнёс: «Я в-вам разве ан-не-к-кдоты рассказываю?»