Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Но эта романтическая позиция «век двадцатый – лучший из веков» Высоцкому присуща по очень простой, очень очевидной причине: для Высоцкого – и это, может быть, единственное, чему он у Маяковского научился, научился на уровне мировоззренческом, – вектор не важен, важен масштаб, важно величие. Да, жестокость, да, зверства, но человек в двадцатом веке показал такие примеры героизма, которых мы не найдем нигде.

И хотя Высоцкий иногда, по условиям сюжета, ностальгирует по временам, когда «в кипящих котлах прежних войн и смут / Столько пищи для маленьких наших мозгов» [111] «Баллада о борьбе», 1975 г. , но на самом деле наше настоящее время – это двадцатый век. Двадцатый век – это космос, а космическая тема для Высоцкого не последняя, это век небывалого прорыва за человека, в двадцатом веке человек страшно перерос себя. Да, это Сталин, это «Банька по-белому», это звезды, которым «некуда падать», но это самое небывалое, самое масштабное величие, это прорыв невероятный. И то, что этот «век двадцатый – лучший из веков», как шлюха, ляжет под двадцать первый, с его измельчанием, с его примитивом, с его обесцениванием всех ценностей, Высоцкий почувствовал с невероятной остротой.

Самая пророческая его песня – «Гербарий» (1976). Историю про то, как гомо сапиенс оказался в коллекции насекомых, вспоминают редко. Сначала герой бунтует: «Я, злой и ошарашенный, / На стеночке вишу», понимает, почему он «к доске пришпилен шпилечкой»: «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною». Но постепенно – и тут начинается самое главное – мало того, что начинает привыкать («В конце концов, ведь досочка – не плаха, говорят»), – ему это начинает нравиться. Ему нравится «молоденькая осочка / и кокон-шелкопряд»; больше того, он понимает, что насекомые – это даже не очень-то и плохо, они вполне нормальный отряд живых существ. Вот только клопы не дают жизни, да и находиться рядом с клопами унизительно. И когда «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали», а потом и пауков, – всё, он полагает, что жизненная его задача выполнена: «Зато у нас все дома / И поживают, кажется, / Уже не насекомо».

Вот это ровно то, что и с нами происходит. Можно притереться к насекомому состоянию, и ты уже забываешь, что ты из рода гомо сапиенс, ты забываешь, что был когда-то человеком. И вот здесь Высоцкий абсолютно точно предугадал все, что будет после него.

И третий момент поэтики Высоцкого.

Высоцкий стал голосом народа, потому что он эклектичен. У него есть песни практически всех стилей и жанров, какие тогда бытовали. Высоцкий замечательно преуспел в военных песнях. Еще больше преуспел в блатных. И довольно успешно работал в жанре баллад философских. В главном своем философском произведении – «Балладе о детстве» (1975), самой крупной, самой длинной своей песне, настоящей поэме, где он очень осторожно, очень скрытно, смутно осмысливает опыт своей генерации, содержится выход-рецепт для нас всех.

Высоцкий – поскольку он был актером (актером, не последним в своем деле), неплохим сценаристом, интересным был бы режиссером, если бы получилось, – и чувствует, и понимает важность в тексте лейтмотивов, сквозных образов. Как сказал режиссер Гор Вербински, единственный способ правильно собрать картину – это нанизать ее на шампур повторяющейся детали. Вот на этой повторяющейся детали выстроена «Баллада о детстве», и деталь эта очень проста: коридоры и тоннель.

«Баллада о детстве» содержит такое количество отвлекающих, поражающе точных деталей: «На тридцать восемь комнаток – / Всего одна одна уборная», «Трофейная Япония, / Трофейная Германия… / Пришла страна Лимония, / Сплошная Чемодания!», «погоны, словно цацки», – что эти детали отвлекают нас от главной мысли этой удивительной песни:

Это песня о том, что нельзя больше передвигаться по горизонтальным коридорам советского социума, нельзя больше уповать на эти горизонтальные связи:

И карьеру не надо делать, и ввысь не надо устремляться – в глубину надо уходить. Надо уходить глубже и глубже, в тоннели. В тоннели индивидуального, личного существования. Индивидуального, личного, пусть безумного, пусть бредового, пусть шизофренического поиска. Нужно как можно глубже зарываться. И тогда есть шанс в этом почти безумном, почти обреченном спуске в себя – шанс спастись.

Нам всем надо строить метро. Метро наших подпольных связей, подпольных занятий, подпольных неочевидных пристрастий. Нужно прятаться. Нужно всячески маскироваться. Нужно уходить в «коммунальное убежище» – «комубежаловку» Дима Шебеко из аксеновского «Острова Крым».

Идея «Баллады о детстве», внешне ностальгического экзерсиса в духе «Старых песен о главном», – это страшная и масштабная идея уходить в ту глубину, где тебя не достанут ни враги, ни друзья, где «Лечь бы на дно, как подводная лодка, / Чтоб не могли запеленговать!»

И последнее, что хотелось бы сказать о Высоцком.

Высоцкий – это огромный набор ролевых вариантов, и во всех этих ролевых вариантах он гений. Он рассказывает потрясающие истории от чужого лица. Мы всегда будем помнить страшный сон его героя из песни «Кругом пятьсот» (1972):

Мы всегда будем помнить ролевые его сочинения от имени корабля, его историю про белого слона, который оказался слонихой, алкогольные истории («Считай, по-нашему, мы выпили немного») и гимн студентов-археологов с рефреном «плакали навзрыд». Но вот когда он говорит от своего лица, он впадает в самоповтор, в самоподзавод. «Я не люблю» (1969), например, кажется мне стихотворением слабым, и слова «И не люблю распятого Христа» – «Вот только жаль распятого Христа» (в опубликованном варианте) – ужасны не тем, что они кощунственны, а тем, что взаимозаменяемы, тем, что и то и другое убедительно, тем, что и то и другое не имеет никакого отношения к христианству. Вообще, в этой песне две хорошие строчки: «Я не люблю любое время года, / В которое болею или пью» («Когда веселых песен не пою» в публикациях).

От себя, от своего имени Высоцкий, как правило, говорит плохо, ему чужие роли интереснее. Он – редкий случай человека, которому другие удаются живее и лучше, чем собственные проблемы. Да, он страдает от алкогольной зависимости, но читать у него об этом скучно. А вот когда он пишет о настоящем дурдоме («Дорогая передача! / Во субботу, чуть не плача…») – там есть трагедия, там в пяти строчках абсолютно наглядно представляемый человек.