Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

И я этого лысого сутулого Рудика представляю немедленно, с ясностью почти стереоскопической.

И тут тоже заложен для России очень важный рецепт. Да, внутри у нас часто труха и пустота, когда мы являемся собой, но когда мы представляем себя другими, когда мы входим в роли, тогда мы – гении. Может быть, Россия – самая в этом случае ролевая страна, а опыт Высоцкого, может быть, самый убедительный.

Для того чтобы достойно прожить свою жизнь, надо придумать себе лирического героя. Если мы трусы – надо придумать себе, что мы храбрецы. Если мы слабаки – надо придумать, что мы силачи. Если мы примитивны до дрожи – как сейчас – надо придумать, что мы тонкие, просвещенные, почти прустовские интеллигенты. Выдумать себе маску и с ней идти по жизни.

Быть человеком – значит выдумать себя. Высоцкий это понял и почувствовал гениально. Поэтому и мы до сих пор комфортно чувствуем себя, представляя себя на его месте, надевая на себя его маску и собственными голосами исполняя его песни.

Судить о поэте проще всего по его поклонникам. Вот есть, например, прекрасный поэт Михаил Щербаков, пишущий сегодня песни, то есть нерасторжимые словесно-музыкальные единства, безусловно, самый ненавязчивый, самый гуманный. Но поклонники Щербакова в массе своей – люди колоссального самомнения. Чувствуя, что находятся как бы на переднем крае современной мысли и современной поэзии, они начинают страшно себя за это уважать. А вот у поклонников Бориса Рыжего нет этого безумного самомнения. Другое дело, что в них есть некоторый культ ранней гибели и патологической саморастраты. Поклонники Иосифа Бродского в массе своей люди отвратительные, потому что Бродский великолепно выражает состояния, в которых мы себя очень любим, например состояние беспричинной и неконтролируемой злости на весь мир: «…обмакивает острое перо и медленно выводит “ненавижу”».

Поклонники Гребенщикова – люди необычайно приятные. Может быть, потому, что Гребенщиков самоироничен, а может быть, потому, что состояние лирического героя у Гребенщикова – это чаще всего состояние вины: в прошлом он был прекрасен, в будущем, скорее всего, тоже, а в настоящем его или очень сильно колбасит, или у него страшное похмелье. То есть мы любим Гребенщикова за его смирение. Как замечательно сформулировала Валерия Жарова: «Гребенщиков – это русский православный в том идеальном смысле, которого мы никогда не видели, но все интуитивно чувствуем».

Если же подходить к поэтике Гребенщикова серьезно, то главный мой тезис очень прост: Гребенщиков – это гениальный оправдатель и украшатель русского рабства. Гениальный, по сути дела, носитель этого рабства и поэтизатор его. Он первый в русской литературной традиции, кто сумел рассмотреть рабство не как трагическое, а как возвышающее состояние.

По часто упоминаемой мною традиции разделения всех поэтов на риторов и трансляторов, иными словами, на тех, кто высказывает собственные мысли, и тех, кто транслирует нечто носящееся в воздухе, Гребенщиков – истинный транслятор. Мы легко подставляем себя на место его лирического героя, потому что Гребенщикова можно представить абсолютно любым. Да он любым и был. Вспомним раннего БГ, прозрачноокого серебристого ленинградского красавца, классического красавца, эталон русской мужской красоты. Вспомним бритого наголо БГ с длинной козлиной бородой. Когда я спросил его, зачем нужна такая длинная борода, он абсолютно серьезно в своей манере ответил: «На Востоке уважают человека, у которого чего-нибудь много». Потом мы видели уже совершенно другого БГ: БГ в бандане, БГ довольно толстого, брутального БГ времен альбома «Соль» в темных очках – БГ меняется совершенно протеически. Он может быть не только любым, но и любым голосом петь: он может петь хриплым баритоном, может высочайшим фальцетом, может почти женским голосом, и при всем при этом это безусловно Гребенщиков. Протеичность легко входит в образ поэта-транслятора.

Главный прием поэтики транслятора – размывание нескольких строчек, и даже большей части строчек, для того чтобы на их фоне особенно ярко заблистали две-три совершенно точных и предельно конкретных. Классический пример – «Селфи» Гребенщикова, в финале которой раздаются слова:

Одна деталь – «Министерство путей сообщения» – привязывает текст ко времени, к месту и к настроению. Можно цитировать бесконечно много, и мы всегда будем находить у Гребенщикова эти точные приметы времени, впаянные в абсолютно прозрачный лед размытых слов.

Когда-то, беря у него интервью, я позволил себе дерзость. Я сказал: «Знаете, под вас писать очень легко. Вот я перед тем, как идти к вам, зашел в столовую и подруге сказал: “Ты можешь взять борщ, если ты хочешь взять борщ”, – и это чистый Гребенщиков. Тут сразу масса двусмысленностей, борщ вырастает до символа, можно вчитать туда любые идеи, но важно произнести это вибрирующим голосом, как если бы речь шла о чем-то весьма принципиальном».

Гребенщиков не обиделся. Он посмотрел на меня загадочными индийскими глазами и сказал: «Но ведь если начинаешь петь, как я, то начинаешь и жить, как я, а это вынесет не каждый». Это удивительно изящный ответ. Поэтика Гребенщикова легко имитируется, но трудно описывается, выявить ее генезис непросто.

Давид Самойлов, описывая поэтику Окуджавы, сказал: «Булат Окуджава весь построен на неточности слова. Точно его состояние». Гребенщиковский случай ровно противоположный. Слово Гребенщикова всегда точно, плакатно конкретно, афористично. Окуджава с трудом расходится на афоризмы, потому что Окуджава – это про всё. Гребенщиков предельно конкретен в словах, а вот состояние, которое за этим стоит, очень трудно описать. Это наше состояние, в котором мы живем. Это состояние очень неприятное, но при этом внушающее нам огромное самоуважение. И я бы рискнул сказать, что состояние Гребенщикова – состояние очень русское.

Удивительно при этом, что самый неудачный, по-моему, альбом Гребенщикова – с одной гениальной песней «Волки и вороны» – это именно «Русский альбом» 1992 года. Когда Гребенщиков хочет быть русским, он становится Бобом Диланом или Джорджем Харрисоном = кем угодно. Но когда он не прилагает к этому никаких усилий, он абсолютно органично и естественно русский. Вот возьмем, например, классическую песню «500» из альбома «Сестра Хаос»: