Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

(Окуджава, который ненавидел это стихотворение, всегда читал: «Через четыре года здесь будет голый зад».) Но трагедия-то в том, что для Маяковского это совершенно нормально:

И эта телега везет их в коммунизм, а не в мещанский быт.

Эта ненависть Маяковского к быту – сегодня ровно то, что нам нужно, слишком уж мы отождествили жизнь с комфортом. Прочтешь в «Мистерии-буфф»:

И уже хочется прогнать их с этого дивана, хочется понять, что безопасность собственного зада, бесконечно расширившегося, всё-таки не есть высшая ценность мироздания. Сейчас, среди и не военного, и не коммунизма, а среди того, чему уже названия никакого нет, прочитать «Про это» бывает очень полезным. Потому что «Про это» – это не про любовь («Имя / этой / теме:……!»). Это про жизнь, где любовь становится служанкой «замужеств, / похоти, / хлебов». Это про то, что всё вошло в колею, полную застоявшейся воды.

Вечный вопрос, как Маяковский относился к революции. Он относился к ней как всякий невротик – как к обстоятельству, которое радикально меняет невыносимую жизнь. Маркса он не читал, хотя сказал:

Он тут проговорился: Маркс не был для него окном в мир, и марксистом он никаким не был. Это довольно убедительно доказывается в книжке Георгия Шенгели «Маяковский во весь рост». Эта подловатенькая книжечка написана именно тогда, когда по Маяковскому стало можно бить, – в 1927 году, и Маяковский очень четко понял почему: он оказался под ударом как напоминание о том, что со строительством нового мира ничего не вышло. Он бегает со своими славословиями Октябрю, он ездит по всей стране, рассказывая, как это было прекрасно, он бронзой, фанфарами, мощью голоса, чем угодно воспевает это прекрасное время – тогда как вся страна во главе с властью старается об этом забыть.

Конечно, формально все революционные лозунги повторяются. Но на самом-то деле, товарищи, главный был не Ленин, говорят нам, – главный тот, кто нам сейчас всё срастит и устроит нам прежнюю жизнь. Никакой революции не было, внушают входящие в элиту сменовеховцы и евразийцы, – просто мы восстановили империю, и теперь у Советов будет красный царь. Они это пишут и в Берлине, и, несчастные, легковерные люди, вернувшись, пишут и здесь. Да, был у нас военный коммунизм, но никто же не станет утверждать, что это было нормой. Зато теперь мы можем наслаждаться мирной жизнью, – и появляется великолепный лозунг «За что боролись?». А Маяковский даже и НЭПа не принял, хотя НЭП принес определенную свободу, в том числе свободу дискуссии. Теперь же нет ни НЭПа, ни свободы и, самое ужасное, нет никакой революции, потому что главный персонаж этой революции – монтер Ваня.

Это бывший рабочий Ваня Присыпкин, он же Пьер Скрипкин, главный герой пьесы «Клоп» (1928). Булгаков, с которым Маяковский находится в более чем натянутых отношениях, говорит он ему за бильярдом: «Владимир Владимирович, нас обоих похоронит ваш Присыпкин». И Маяковский, славящийся резкостью ответов, через некоторое время говорит: «Тут не возражаю».

Полная история, полная хронология самоубийства, того, что его к этому подталкивало, содержится, конечно, в пьесах – и в «Бане», и в «Клопе», потому что у них фабула общая: история о том, как советский нувориш бросает влюбленную в него честную девушку, и она или стреляется, или муж подговаривает ее застрелиться.

Главный протагонист Маяковского в «Клопе» – это, конечно, Зоя Березкина, про которую говорят: «Зоя Березкина застрелилась! <���…> Эх, и покроют ее теперь в ячейке!» То есть «покрыть в ячейке» – это страшнее, чем застрелиться.

В «Бане» (1929–1930) та же самая история, только Зоя Березкина там называется Поля. Главначпупс (главный начальник по управлению согласованием) Победоносиков, очень точно, гениально названный, такой Победоносцев нового образца, нового Синода, влюбляется в Мезальянсову, шикарную женщину, многих уже сменившую на своем пути и словно пришедшую из «Мистерии-буфф»:

Он бросает свою жену, боевую подругу Полю, и фактически сам вкладывает ей в руку в пистолет.

– Кстати, я забыл спрятать браунинг. Он мне, должно быть, не пригодится. Спрячь, пожалуйста. Помни, он заряжен, и, чтобы выстрелить, надо только отвесть вот этот предохранитель.

В эту реплику Победоносикова, отправляющегося в санаторий «восстановить важный государству организм», вложен даже не намек – желательность самоубийства.

Маяковский не церемонится с современниками. Прием пьесы в пьесе, использованный в третьем действии «Бани», заимствован из булгаковского «Багрового острова», где некий Савва Лукич, «зловещий старик», сперва запрещает пьесу, потом, тут же переделанную по его указаниям, разрешает со словами: «Утешили… утешили, прямо скажу». Хотя пьеса Булгакова и продержалась на сцене всего шесть месяцев, но шестьдесят представлений все-таки было дано, и отдельные шутки оттуда ушли в эфир и в народное мышление. Эфир и донес пьесу до Маяковского; сам он, конечно, на «Багровый остров» не пошел бы, как дважды враг: Камерный театр Таирова, поставивший «Багровый остров», – главный враг театра Мейерхольда, поставившего «Баню». Но Маяковский воспользовался шпилькой Булгакова. Помните, Победоносиков говорит:

– Вы должны ласкать мне ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить. <���…> Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности.

А Иван Иванович подхватывает:

– Да, да! Сделайте нам красиво!

Второе заимствование – это, конечно, Поля, которая во многом списана с Эллочки-людоедки Ильфа и Петрова. Эллочка, как мы помним, обходилась всего тридцатью словами, а Поля по любому поводу говорит «смешно» и «не смешно», но чаще «не смешно». Вот тут Маяковский оказался провидцем. Когда пошла «Баня», а пошла она в трех театрах одновременно, все говорили: «Не смешно». Зощенко вспоминает, что такого провала, такого оглушительного, такого ледяного, ему видеть не приходилось. Ему страшно было проходить мимо Маяковского, который стоял у выхода из театра, всем заглядывал в глаза и читал в этих глазах свой приговор: «Не смешно».