Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

И драма у него ненаписанная осталась, хотя уже был заключен договор с Госиздатом. Так называемая «Комедия с убийством» задумывалась как серьезная пьеса, судя по двум сохранившимся сценам, но и она оказалась незаконченной, потому что Маяковский сознательно ставил себе строгие рамки, рамки, которые неотвратимо толкали его к самоубийству. Потому что Маяковский представлял собою психотип, что отсекает для себя все спасительные возможности, которые могли бы привести его к смене амплуа, к смене семьи, к смене формы, отсекает возможности роста. Ведь пресловутая загадка самоубийства Маяковского не стоит выеденного яйца, потому что никакого самоубийства как такового нет, а есть элемент политической стратегии, который очень точно вписался в биографию. Ничем другим это закончиться и не могло, к этому Маяковский всю дорогу шел. Это восклицательная кончина, восклицательный знак в конце, «точка пули в своем конце», как он сказал во «Флейте-позвоночнике». Это придало судьбе смысл, законченность, и даже тех заставило его любить, кто его ненавидел. Единственным исключением был Ходасевич, который написал о нем совершенно безобразный некролог.

При всем при том, что это логическое развитие судьбы, оно представляет собой достаточно интересный сюжет. Случай Маяковского – это случай сильнейшего невротизма, невротизации, невроза (синдрома навязчивых состояний), когда больной или условно здоровый окружает себя сетью условий, которые он себе ставит, которые он должен непременно выполнять. В той или иной степени, хотя бы в виде религиозного чувства, требующего отправления каких-то ритуалов, это присутствует у каждого. Сверхчеловек, особо одаренный человек, окружает себя невероятным их количеством. Как Пушкин, который был болезненно суеверен и зависим от множества внешних обстоятельств. Как Маяковский, который с самого начала демонстрирует колоссальное количество этих самых обсессий. Самая из них известная и многократно описанная – это непрерывное мытье рук, это страх прикосновения в чужой руке, страх перед рукопожатием, это мания гигиены (Маяковский пил из собственного плоского стакана, а Хармс вообще носил с собой весь личный набор посуды, чем совсем уж осложнял свою жизнь), мания чистоты, чистюльства. Известен случай, когда Маяковский из-за этого едва не опоздал на поезд. Павел Ильич Лавут, организатор его турне, уже за ним приехал, но пока Маяковский не прибрался в комнате одним ему известным образом, он ехать отказывался: «Пока не уберу, не уйду». Лавут вспоминал:

Он приносит из кухни щетку и начинает подметать комнату. Я нервничаю. А ему как раз понадобилась какая-то веревочка.

Веревочки не было – побежал к соседям… Едва успели вскочить в последний вагон, Маяковский все-таки убрался в комнате именно так, как хотел.

Той же природы и его игромания, что азартной природы не имела. Лавут, который в своей книжке «Маяковский едет по Союзу» героически оправдывает Маяковского решительно во всем, рисует его положительный образ почти с институтской любовью (абсолютно розовый герой, ни единого недостатка, сплошная забота о людях, потрясающее чувство чести…), говорит: «Бильярд служил разрядкой в непрерывной и напряженной работе мозга». И сам Маяковский в поэме «Владимир Ильич Ленин» признается:

Это была вовсе не игра – это было запросом к мирозданию: «Имею ли я право быть, имею ли я право на существование?» «Играли на то, сколько шагов до конца квартала, какой номер первого встреченного трамвая. Азарт был не в выгоде, а в удаче», – писал Николай Асеев.

Это соблюдение бесконечного количества конвенций с мирозданием имеет сугубо психогенную природу. Это беспрерывная зависимость, беспрерывное служение, что делает жизнь совершенно невыносимой. Но и в личной жизни, и в поэзии Маяковский придерживается раз и навсегда взятых на себя обязательств. В письме к Лиле Брик (это гигантское, многокилометровое письмо, которое он держал в ящике стола, которое и теперь еще не полностью напечатано, хотя Бенгт Янгфельдт, шведский литературовед-русист, составитель переписки Маяковского и Лили Брик, его читал целиком) Маяковский пишет:

Ты сказала – чтоб я подумал и изменил свой характер. Я подумал о себе, Лилик, что бы ты ни говорила, а я думаю, что характер мой совсем не плохой. <���…> Главные черты моего характера – две: 1) Честность, держание слова, которое я себе дал (смешно?). 2) Ненависть ко всякому принуждению. От этого и «дрязги», ненависть к домашним принуждениям, и… стихи, ненависть к общему принуждению. Я что угодно с удовольствием сделаю по доброй воле, хоть руку сожгу… по принуждению даже несение какой-нибудь покупки, самая маленькая цепочка вызывает у меня чувство тошноты, пессимизма и т. д.

Вот эти две черты – черты, конечно, невротические, и главная черта невроза – застывшая, как магма, абсолютно неподвижная психика. Психика здорового человека меняется: он сегодня слово дал, а завтра забрал. Сегодня он думает так, завтра иначе. Сегодня он пишет ямбом, завтра дольником, а послезавтра опять ему хочется ямбом. Для него возможна эволюция, возможно развитие, ведь именно эволюция – главная черта живого. Маяковский же не просто отвергает эволюцию, он считает ее предательством; раз взятое на себя обязательство должно вечно оставаться актуальным. И на примере всей его биографии мы можем проследить, как маниакально верен он одной женщине, притом что женщина давно ему не верна, притом что физических отношений никаких нет с 1925 года, о чем оба неоднократно говорили. Но есть рыцарский обет, пусть совершенно бессмысленный уже, от которого не отрекаются.

Вечные разговоры, что Лиля требовала от Володи абсолютной верности, что Лиля расстроила брак Маяковского с Татьяной Яковлевой, что Лиля расстроила брак Маяковского с Натальей Брюханенко, – разговоры пустые. Лиля ничего не расстраивала. Лиля не могла требовать верности, она была такой же идеологический человек, как и весь ее круг. Она так же, как Осип Брик, любила роман «Что делать?», а в романе Чернышевского сказано, что любая собственность унизительна и для мужчины, и для женщины.

Наталья Брюханенко пишет в воспоминаниях:

Маяковский лежал больной гриппом в своей маленькой комнате в Гендриковом переулке. Лили Юрьевны не было в Москве, навещали его немногие. <���…> Я пришла его навестить, но разговаривать нам как-то было не о чем. <���…>

– Вы ничего не знаете, – сказал Маяковский, – вы даже не знаете, что у вас длинные и красивые ноги.

Слово «длинные» меня почему-то обидело. И вообще от скуки, от тишины комнаты больного я придралась и спросила: