Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

И Мандельштам, отличающийся глубочайшим пониманием смысла вещей, удивительной ясностью и остротой ума (как говорила Лидия Яковлевна Гинзбург, более блестящего собеседника, с его эканьями и меканьями, не было), Мандельштам, у которого, по мнению Шкловского, была гениальная физиология поэта, Мандельштам, который для всего находил ясные формулы, попал под это же наваждение с его последней, пятой чертой: эту вещь никогда нельзя закончить. Эту вещь можно оставить, бросить, напечатать – и бесконечно к ней возвращаться. Ахматова до 1962 года, иногда и позже, ловит новые приходящие к ней строфы «Поэмы без героя», Мандельштам работает над «Стихами о неизвестном солдате» пять месяцев (основной корпус написан в феврале – марте 1937 года), отбрасывает готовые куски, и только когда в мае читает свои стихи Ахматовой, он считает редакцию утвержденной.

Наваждение – жанр, предполагающий бесконечную работу автора с текстом, это бальзаковский «Неведомый шедевр» – полотно, на котором уже ничего нельзя различить. Джойс в процессе шестнадцатилетней работы над «Поминками по Финнегану» усложнил текст до того, что в нем стало совсем ничего не понятно. От романа, в котором заложена мысль о всеобщей катастрофе, осталась, как писал Набоков, масса не узнающих друг друга слов, слипшихся слов, хотя роман-то на самом деле гениальный.

Почему жанр наваждения становится главным на рубеже 1930–1940-х годов? Да потому, что то, что происходит с миром, не укладывается в рамки сколько-нибудь ясной прозы и сколько-нибудь понятной поэзии. Все, что происходит в 1930–1940-е годы, перед войной, – дело нечеловеческое. Как ни странно, война более человечна, потому что разрядилось грозовое напряжение, понятно, где свои, где чужие. И что-то подсказывает мне, что, если бы Мандельштам дожил до 1941–1942 годов, он стал бы удивительно просто писать, как Ахматова писала в это время «Мужество», понятнее которого трудно что-либо себе придумать.

«Стихи о неизвестном солдате» являют собой довольно сложный феномен. Смысл их очевиден при первом же чтении, современный ребенок с удивительной легкостью проглатывает смысл этого текста. Мандельштам с его клиповым методом, с его методом опущенных звеньев сегодняшнему ребенку понятен, хотя, как правильно заметил писатель Александр Лаврин, эти стихи стоят в стороне от основной, так сказать, торной дороги русской литературы и дороги Мандельштама в частности. Сам Мандельштам, иногда читая их Надежде Яковлевне и непрерывно отбирая и отбрасывая что-то, говорил: «Вот здесь я перегнул, здесь я перемудрил, это уж слишком». Но тем не менее не исправлял. Прав Олег Лекманов, который сказал, что эти стихи надо читать на одном дыхании [39] См.: Лекманов О. Опыт быстрого чтения: «Стихи о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама // Новый мир. 2013. № 8. , ссылаясь на ранее высказанную и очень точную точку зрения Михаила Гаспарова, говорившего, что смысл не проясняется, а угадывается.

Надежда Яковлевна очень гордилась тем, что Мандельштам и Ахматова продемонстрировали удивительную устойчивость к гигантомании эпохи, они никогда не опустились до поэмы, до крупной формы. Но когда к тебе приходит наваждение, то тут и Леонов пишет двухтомный роман, и Пастернак пишет большой цикл, и Ахматова с Мандельштамом пишут две свои главные поэмы, причем у Мандельштама это поэма единственная, и называет он ее ораторией.

Этот фрагмент представляется самым неоконченным и самым неокончательным. В этом в общем довольно совершенном, довольно отшлифованном стихотворении этот кусок и самый темный, и самый необработанный. В нем и рифма уже проваливается: «журавлем – светло» – это слишком даже для Мандельштама. Но заканчивается эта вещь гениальным фрагментом, абсолютно ясным, как пробуждение после кошмара:

Единственное, что осталось у неизвестного солдата, единственное, в чем он может быть уверен, это год его рождения. Имени больше нет. Есть принадлежность к поколению: «Я рожден в девяносто четвертом, / Я рожден в девяносто втором…» Единственная безусловная данность. Это перекличка Мандельштама с Лермонтовым, это важная лермонтовская ассоциация, если вспомнить разговор Печорина с Вернером.

– Что до меня касается, то я убежден только в одном… – сказал доктор. <���…> —…что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

– Я богаче вас, – сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Как же получилось, что абсолютно темная «Поэма без героя», абсолютно смазанный смысл «Стихов о неизвестном солдате» нам так поразительно ясен? Ведь когда мы слушаем мандельштамовскую ораторию, мы не верим, что это написал тот Мандельштам, стихами которого мы думаем и говорим. Невозможно поверить, что «Золотистого меда струя из бутылки текла…» и «Стихи о неизвестном солдате» написаны одним человеком с временной дистанцией в двадцать лет. Это мучительное развитие, поэт говорит на совершенно чужом для себя языке. И чтобы понять это, говорит Александр Жолковский, надо начинать с семантического ореола метра, смотреть, что еще этим метром написано. В строчках «Миллионы убитых задешево / Притоптали траву в пустоте» мне слышится «Прощание славянки», слышится абсолютно отчетливо, и, может быть, поэтому этот размер боевого марша был Мандельштамом в упрощении взят.