Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

«Поэму без героя» сама Ахматова невероятно ценила, а кроме нее, никто не ценил, потому что никто не понимал, а она не объясняла. «Ни изменять, ни объяснять ее я не буду. “Еже писахъ – писахъ”», – пишет она в предисловии к поэме. Между тем все чрезвычайно просто. Поэма в общих чертах написана в 1940 году, а действие происходит в 1913 году, это два предвоенных года. Поэма, в общем, о войне, это написано абсолютно открытым текстом, и рассматривать ее надо в контексте двух других очень важных текстов русской литературы того же времени. Это «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама 1937 года и «Вальс с чертовщиной» Пастернака 1941-го (и весь его переделкинский цикл 1940 года). В этот контекст входят и ахматовские предвоенные стихи (1940 г.):

Ахматова вообще войну очень точно предчувствовала. Предчувствовала же она ее в 1914 году, когда никому не приходило в голову, что война – вот она, рядом. Мандельштам не чувствовал, Пастернак не чувствовал, а Ахматова писала:

Ахматова пишет это в июле 1914 года, и это документально подтверждено, она не задним числом проставила дату. Много было тому свидетелей, которым она читала эти тексты в Слепнево. И вот что поразительно: три великих текста – пастернаковский цикл, мандельштамовский цикл и ахматовская «Поэма без героя» – построены на одних и тех же образах и на одной и той же мысли. Война у всех троих понимается как вселенская катастрофа, которая стала расплатой за мелкие частные грехи. Люди забыли о морали, и пришло великое напоминание, в котором пострадает множество безвинных. Хотя в каком-то смысле безвинны все, потому что «все мы бражники здесь, блудницы». За это и расплата.

В 1940-м, да и раньше, происходит та же вакханалия террора, безнравственности, страшный хоровод масок.

пишет Ахматова в первой главе «Поэмы без героя». Среди ряженых уже ходит маска Красной смерти. Это, конечно, аллюзия к Эдгару По, отсылка к его рассказу, это карнавальный костюм, под которым пустота, это красное домино Андрея Белого. Заигрались в комедию масок – а среди этих масок одна становится настоящей, вызывая на этом маскараде бешеное смертное кружение.

Не случайное совпадение: к столетию гибели Лермонтова 21 июня 1941 года в театре Вахтангова состоялась премьера «Маскарада», в Ленинграде 22 июня играется «Маскарад» уже уничтоженного Мейерхольда. Мейерхольда нет, нет его имени в постановке, а «Маскарад» идет.

«Маскарад» – вот ключевое слово в русской истории двадцатого века. Удивительно ли, что этой страшной комедии масок соответствуют два текста – текст Ахматовой о страшном танце теней из 1913 года, что пришли к ней под видом ряженых в новогодний вечер, и текст Пастернака «Вальс с чертовщиной»:

Смотрите, как дико ускоряется этот карнавал, этот безумный хоровод вокруг елки, и по ходу его ускорения мы чувствуем, что действительно что-то адское туда входит: «Улицы зимней синий испуг. / Время пред третьими петухами» (а перед третьими петухами, мы знаем, убегает всякая нечисть). И вот когда свечи тушатся – «Фук. Фук. Фук. Фук», финальная строчка, – тут и заканчивается этот страшный, воистину демонический карнавал. «Вальс с чертовщиной», который Пастернак сам читал нараспев и нотами помечал, прекрасно зная нотную грамоту, где повышение, где понижение тона. Этот абсолютно музыкальный вальс – довольно страшное произведение.

С какой бы стати в 1940 году одновременно Ахматова и Пастернак пишут страшные карнавальные стихотворения? А с такой, что интуиция двух поэтов дает им самый точный образ происходящего в это время в стране – карнавал нечистой силы. Советское время – время беспрерывного праздника. Прав Булгаков, описывая в «Мастере и Маргарите» это сплошное торжество, ликование, непрерывный праздник сытости. Вся Москва Булгакова пьет, жрет и веселится. Тогдашние фильмы, тогдашние стишки, Виктора Гусева например, – это всеобщий праздник. Круглые даты смертей отмечаются с особой торжественностью. Столетие пушкинской смерти – тоже страшный, смертельный карнавал, весь год посвящен Пушкину. Десять лет со смерти Маяковского – посмотрите, какая вакханалия, даже закладывают памятник ему на площади Маяковского, постамент стоял с 1940 года. Все время празднуют смерть, все время праздник общей беды, «страшный праздник мертвой листвы», по выражению Ахматовой.

Почему на этот раз, в 1940-м, все трое – Ахматова, Пастернак, Мандельштам – предчувствуют войну, причем мировую? Потому что война – единственное, что может искупить этот невроз нации, эту вакханалию, это пиршество смерти, единственное, что может все списать.

Ахматовой-прозорливице и в ее обычном облике присуща загадочность. Как справедливо замечает Кушнер, всякий раз, как в стихах ей нужен четырехсложный эпитет, она щедрой рукой вставляет слово «таинственный». Благодаря этому чувству тайны Ахматова прекрасно умеет выстроить сюжет триллера, как в ее третьей элегии «В том доме было очень страшно жить…» (1921) из цикла «Северные элегии». В ней есть замечательные строчки:

Действительно, страшно ночью в пустой комнате заглядывать в зеркало, потому что не знаешь, что там увидишь. А можешь ничего не увидеть – и это еще страшней.

Искусное владение поэтическим арсеналом, владение всей поэтической фабулой – безусловно, сильнейшая черта Ахматовой. Она умеет писать страшные стихи, но ей и самой пришлось пережить на самом деле то, что для поэзии часто оказывается смертельно.