Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Есть довольно интересная работа покойного историка Олега Кена, который утверждает, что в «Стихах о неизвестном солдате» зашифрован Сталин:

Но речь, думаю, совершенно о другом. Это обычный прием великих композиторов прошлого – анаграммировать, зашифровать в сочинении собственную музыкальную тему. И конечно, «оспенный», «осыпь» – это не Иосиф Сталин, это Осип Мандельштам. Это авторская личность, которая погребена в солдатских могилах. А назвать Сталина гением, пусть и могил, – не тот момент в жизни Мандельштама, это же не «Ода» 1937 года, это написано после. Хотя и «Ода», по свидетельству Надежды Яковлевны, тоже писалась как наваждение, с отработкой множества вариантов, поисков слова, иногда совсем безумного. И мучительно отыскивая слова («Он свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов… / Уходят вдаль людских голов бугры…»), Мандельштам с ужасом спрашивал: «Почему, когда я думаю о нем, передо мной все головы – бугры голов?..» А в этих буграх, осыпях и насыпях видит себя бесследно сгинувший Мандельштам. Это страшное пророчество о собственной судьбе. Ведь мы не знаем его могилы. Мы не знаем, где он похоронен. Он похоронен в гекатомбах двадцатого века, в массовых захоронениях на Второй речке, куда уже разросся Владивосток, и не найдешь уже, где был пересыльный лагерь, в котором Мандельштам вместе с другими больными пережидал зиму. Не найдешь той бани, в которой он умер от внезапного сердечного приступа. Не найдешь людей, которые видели его. Виталий Шенталинский нашел последних, но ушли и они. Нет следа, бесследное исчезновение.

Вячеслав Иванов, который написал, наверное, самую понятную статью о «Неизвестном солдате» [40] См.: Иванов Вяч . «Стихи о неизвестном солдате» в контексте мировой поэзии // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж, 1990. , обнаружил, что корень мандельштамовских строк «Свою голову ем под огнем» – у Хлебникова, другого безумца, в «сверхповести» «Зангези»: «Чтоб вновь шла пехота, до последнего хохота, / Двух черепов последних людей у блюда войны». Хлебниковскую мысль понять всегда сложно, но если вдуматься, мы увидим двух игроков, которые делят меж собой блюдо войны, таким образом доедая человечество. «Свою голову ем под огнем» – это и значит уничтожать голову планеты, этот огромный череп, который развился и вместил в себя все, а в его глазницы постоянно вливаются войска. Это еще одна метафора гекатомбы, массового жертвоприношения, не имеющего никакого смысла.

Ничего особенно неясного, ничего особенно темного нету и в кодовой, главной, наверное, по звуку строфе:

Но при всей ее кажущейся простоте она очень сложна по мысли, как всякая формула. При этом нужно иметь в виду, что для Мандельштама русский язык полон сдвигов, – в семье-то говорили по-немецки, во всяком случае, отец. «Эта слава другим не в пример» – по-русски говоря, это слава, которую в пример никому поставить нельзя, которой не стоит гордиться. «Нам союзно лишь то, что избыточно» – перекликается с любимым афоризмом Ахматовой «Без необходимого могу, без лишнего – не обойдусь», заимствованным у Оскара Уайльда. «Бороться за воздух прожиточный», за жизненное пространство – недостойное человека занятие, и в 1968-м, когда в мире опять запахло войной и все страшно боялись войны с китайцами, у Бродского в «Речи о пролитом молоке» промелькнуло:

И самая странная строчка – «впереди не провал, а промер». Казалось бы, впереди – безусловный провал, мировая война. Но Мандельштам пытается утешить то ли себя, то ли читателя, говоря, что это лишь промеренный отрезок, отмеренные сроки, за которым человечество выйдет на прежнюю дорогу. Оно выйдет из этого безумия, из борьбы за роковое, никому не нужное жестокое и страшное пространство жизни, и выйдет к борьбе за какой-никакой, но идеал. Только чтобы человек возродился, масса должна пройти через очищающий, может быть, атомный, может быть, еще какой-то, которого мы еще не видели, но огонь. Никакого другого пути возвращения к человеку Мандельштам не видит, иначе напрасно «Миллионы убитых задёшево / Притоптали траву в пустоте».

В страшном воздухе, полном грозового электричества, нужно что-то, что этот воздух очистит.

Пастернак напишет в «Докторе Живаго»: «Война очистила воздух». Война действительно очистила воздух от страшных загадок «Стихов о неизвестном солдате» и «Поэмы без героя». И мы предчувствуем нечто подобное. Беда только в том, что оплачено это будет, как и всегда, оспенным, пасмурным, приниженным гением могил, и дай бог уцелеть тем немногим, кто сумеет, как Мандельштам, об этом рассказать.

Маяковский – один из немногих поэтов, который приучает нас существовать в ситуации трагедии как в ситуации нормы, потому что все остальное – это жир, мещанство, пошлость, мерзость.

Маяковский – безусловно, гениальный поэт. Но гениальность эта той природы, что исключает всякое развитие. Это то самое, о чем Пастернак сказал: «Он в большей степени, чем остальные люди, был весь в явленьи». Пастернак сказал это, вероятно, думая сделать Маяковскому комплимент. На самом деле быть целиком в явлении – значит ничего не оставлять за рамками конкретного кадра, значит целиком уместиться в данный текст.

С первых своих текстов 1913 года, как замечательно сказала о нем Цветаева:

Этот юноша ощущал в себе силу, какую – не знал, он раскрыл рот и сказал: «Я!» Его спросили: «Кто – я?» Он ответил: «Я: Владимир Маяковский».

Что можно к этому добавить? Ничего. Это действительно катастрофическая ситуация, когда вместо того, чтобы развиваться, поэт с самого начала достигает своего потолка.

Есть разные варианты творческого развития. Маяковский выбрал самый экстенсивный: бесконечно расширять географию своих поездок. У него были очень серьезные, честные попытки сменить жанр, попытаться сделать что-то в другом жанре. Больше всего я жалею о его ненаписанном романе. Маяковский в голове его дописал, как сам утверждал. Действие романа должно было развиваться в 1914–1915 годах. Это была бы автобиографическая книга о русском футуризме. Полагаю, написана она была бы примерно в том же жанре, в каком написан «Дневник неудачника, или Секретная тетрадь» Эдуарда Лимонова, – эпатажная, предельно откровенная книга с удивительно высокой поэзией.