Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Разумеется, если бы поэма «Про это» состояла только из этого ошеломляющего разочарования в любовной теме как таковой, наверное, не стоило бы и огород городить. Но в поэме есть третья часть, и эта третья часть представляет наибольший интерес.

В финале второй части поэта распяли и расстреляли на одной из кремлевских башен. «Я вам не мешаю. / К чему оскорбленья! / Я только стих, / я только душа», – говорит поэт, – а в ответ поразительная у Маяковского очень редкая проговорка:

Кто этот попавшийся гусар – очевидно. Это тот, кому посвящена книга Пастернака «Сестра моя – жизнь». Это Лермонтов, главный певец этой темы, человек, который первым заговорил «про это», – заговорил про то, что любовь кончилась. И Маяковский цитирует лермонтовское «на время – не стоит труда», иронически перефразируя: «Причесываться? Зачем же?! / На время не стоит труда, / а вечно / причесанным быть / невозможно» [48] «Братья писатели», 1917 г. . Лермонтов и есть тайный адресат и «Сестры моей – жизни», и поэмы «Про это»:

Окровавленный флажок на Кремле и есть приговор утопии.

Что всё? Да вот всё то, про что поэма «Про это», – то есть жизнь.

А после этого начинается удивительная мечта, безумно сентиментальная утопическая мечта о другой жизни. Мечта о том, что когда-то в будущем, по-федоровски, может быть, после смерти, его воскресят. Для Маяковского очень характерна апелляция к будущему. Для Ахматовой – нет, она будущего не видит. Для Цветаевой – нет, она вообще не верит, что ее кто-то когда-то оправдает. А Маяковский верит, что когда-то в бесконечном отдаленном будущем ему всё простится, его все поймут, и это чувство глубоко религиозное:

(Смотрите, как здесь взмывает интонация!)

Дальше идут двадцать ни на что не нужных строк, потому что настоящая кульминация, настоящий взлет – здесь. Поэма заканчивается там, где герой обозначает место встречи в отдаленном будущем, потому что здесь и сейчас ничего уже больше быть не может. К этому очень серьезную ноту добавило и «Юбилейное», в котором Маяковский делает самое страшное признание:

В 1923–1924 годах Маяковский делает совершенно четкий вывод о том, что революция не состоялась, утопия не нужна, в получившемся мире он не нужен, личности остается только раствориться в массе, что и происходит в поэме «Владимир Ильич Ленин». После чего еще шесть лет жизнь и творчество поэта продолжаются на автопилоте. Происходят, конечно, замечательные лирические вспышки, всплески, но происходят лишь потому, что автор все глубже и глубже проникается депрессией:

Значит ли это, что все утопии обречены, что «Про это» – вечная эпитафия любой надежды? Конечно, нет. Рано или поздно, в отдаленном будущем, которому мы вряд ли станем свидетелями, мечта Маяковского воскреснет. Будет построен мир, где другой человек, «большелобый тихий химик», будет воскрешать мертвых. Именно мечтой об этом мире движется поэзия и движется история.

Есть печальная закономерность во всех видах искусства, но в литературе особенно, и в России особенно: степень любви, степень приязни, страстного обожания конкретного автора находится в обратной зависимости от просвещенности обожателя. Чем человек меньше знает, тем сильнее он любит то немногое, что ему известно. С Есениным случилась именно такая трагедия: он стал объектом совершенно истерической, не допускающей никакого анализа любви со стороны так называемых почвенников (с которыми сам он, вероятно, обошелся бы обычным своим приемом – кружкой по голове, как часто доставалось от него поэтам-подражателям). Есенина полюбила и криминальная Россия, которая увидела в нем выражение своей заветной сути (правда, для этого он и сам сделал многое). Поклонники Есенина в массе своей, как совершенно справедливо писал Варлам Шаламов, – это люди, ухватившие худшее и самое легкодоступное в есенинской литературной традиции. В результате один из крупнейших русских авангардистов, много сделавший для реформы русского стиха, представляется этаким кротким отроком, которого погубил сначала проклятый город, потом проклятые большевики вместе с чекистами, а потом просто жиды.