Ноам Хомский - О природе и языке

А теперь подойдем иначе: предположим, что теория непосредственных составляющих усложняется наложением (во многом избыточного) требования однократного или двукратного, но не троекратного объединения. Тогда ребенок будет вынужден найти другую вершину; а если поблизости нет ничего, что имело бы какой-либо смысл, значит, такую вершину просто придется придумать, и это более трудная задача. Так что я не думаю, чтобы конфликт прекращался подобным образом. Мне представляется, что есть различные фактические допущения по поводу природы языка. Имеются ли в наличии вершины с такой семантикой, чтобы ребенок что-то к ним присоединял, будь то третье объединение или четвертое?

На самом деле, тот же вопрос возникает и применительно ко второму объединению. Предположим, ребенок допускает первое объединение при вершине, а затем подходит второе выражение. Будем исходить из такой универсальной грамматики, в которой нет ограничения на спецификаторы, и есть иерархия Чинкве. После первого объединения, когда подходит второе выражение, ребенок сталкивается с тем же самым вопросом: а имеет ли это выражение семантику одной из позиций иерархии, поскольку оно имеет какую-нибудь аспектную интерпретацию или что- то подобное? Если имеет, ну что же, тогда ребенок должен постулировать новую вершину; в противном случае этот элемент является спецификатором первой вершины. И точно такой же вопрос встает при третьем объединении, четвертом объединении и т.д. Ситуация, о которой вы упомянули, может возникнуть, и в этом случае это будет вопросом истинности; а истина может заключаться в том, что структура непосредственных составляющих у вас более сложная, с условиями, налагаемыми на число спецификаторов сверх тех условий, которые вытекают из селекционных требований. Возьмите, например, аксиому линейного соответствия (АЛС) [35]. Если эта теория истинна, то структура непосредственных составляющих просто более сложная. Предположим, вы выясните, что управление и правда является действующим свойством. Тогда и теория усложнится. Если принцип пустых категорий и вправду действует, ну что ж, жалко. Значит, язык больше похож на позвоночник, чем на снежинку [36]. Нельзя поменять реальность, можно лишь спросить: не отвечает ли реальность именно вот этим удивительным условиям?

Минималистские вопросы и другие области науки

АБ и ЛР: Признавая общий фон методологического минимализма как компонент научного поиска, можно спросить, задаются ли минималистские вопросы по существу дела в других областях науки?

НХ: Наверное, не очень часто, но в некоторых областях — задаются. В физике и математике, например, есть такая стандартная шутка, что существуют только числа 1, 2, 3 и бесконечность; все прочие слишком сложные, так что, если где-нибудь получается, скажем, 7 или еще что-то вроде того, значит, что-то не так. И надо сказать, это действительно бывает заметно в научной работе. Это, видимо, проявилось при разработке теории кварков: если я правильно помню, когда Мюррей Гелл-Манн и его коллеги задумывали свою теорию, оказалось, что у них есть указания на существование семи кварков, но такой вариант никому не нравился, потому что 7 — слишком уж некрасивое число; так что решили исходить из того, что картину надо реконструировать в терминах чисел 2 и 3, потому что это хорошие числа. И после дальнейшей экспериментальной работы, стимулированной такого рода интуицией, более красивая картина оказалась верной. Думаю, что подобные рассуждения действительно имеют место. В каком-то смысле, примерно так произошло открытие Плутона. Наблюдались некие возмущения, так что вполне могло оказаться, что просто мир такой неказистый и нужно сочинить некую историю; однако все были очень рады, когда где- то там удалось отыскать постулированную сущность, которая может быть, а может и не быть планетой, — об этом идут дебаты, но что бы это ни было, оно там присутствует и объясняет возмущения, не усложняя физических теорий. Хочется, чтобы система смотрелась хорошо. Возьмите, например, периодическую таблицу. Известные факты не совсем в нее укладывались, но она такая красивая, что просто обязана была оказаться верной, и потому не имело значения, что что-то куда-то не укладывалось. В истории науки известны похожие примеры.

Немало примеров дает химия, которая вообще является достаточно показательной моделью для лингвистики. Многим химикам не нравилось множество элементов и химических атомов в теориях Лавуазье и Дальтона. Хэмфри Дэви, например, отказывался верить, что Бог мог замыслить столь уродливый мир. В то же самое время, в начале XIX в., Уильям Праут заметил, что атомные веса элементов довольно близки к целым кратным атомного веса водорода, и подогнал данные точно под целые числа. «Гипотеза Праута», как ее стали называть, стимулировала активные экспериментальные изыскания, стремившиеся найти точное отклонение атомного веса более тяжелых элементов от целого кратного веса водорода и попытаться найти какое-то объяснение: верна гипотеза Праута или не верна? Построены ли все элементы из водорода, как он предположил? В конце концов, в 1920-е гг. были открыты изотопы, и тогда все стало ясно: стало ясно, что гипотеза Праута по существу верна. Без понимания изотопов и вообще атомной теории, в данных все вперемешку. Но если вы проанализируете данные в терминах нового теоретического понимания, то вы откроете, в каком именно смысле гипотеза Праута была верна, потому что у вас получится один протон, много протонов, его целые кратные, электроны почти ничего не добавляют, а изотопные эффекты систематически изменяют цифры. Исследования вела вперед надежда, что как-нибудь получится, что этот изящный закон верен и на то есть какая-то причина; в конце концов, причину нашли, и, кстати сказать, немалая часть экспериментальной работы целого века при этом вылетела в окно; больше никому не было интересно, каковы средние отклонения, потому что для них имелось фундаментальное объяснение.

Наверное, на каком-то уровне, галилеевский идеал совершенства природы является движущей силой всякого научного поиска, но в большинстве областей знания он определенно не играет роли направляющей силы в большей мере, чем в лингвистике. Веской причиной является то, что добиться хоть какого-то приближения к дескриптивной адекватности настолько трудно, что дальнейшие вопросы задавать просто нереально.

Посмотрите, например, на недавнее всеохватывающее исследование Марка Хаузера «Эволюция коммуникации» [37]. На самом деле это компаративное исследование коммуникации, сравнивающее системы коммуникации. Он разбирает много различных систем и описывает их в тончайших подробностях. Возьмите танец пчелы. Существуют чрезвычайно подробные описания его, но ведь, по сути, все это напоминает дескриптивную лингвистику. Вопросы, идущие дальше этого, по-видимому, чересчур трудные: какова, например, «порождающая грамматика» танца пчелы, то внутреннее состояние, что допускает именно этот диапазон танцев, а не какой-то иной диапазон? Или вопросы по поводу нервных механизмов, их роли в действии и восприятии, их эволюции. Проблема простого описания достаточно трудна сама по себе, а затем еще надо найти какое-то понимание функции танца. Пойти дальше этого, подобраться к настоящим минималистским вопросам трудно, но в биологии были люди, которые тоже пытались это сделать. Известным примером является Д’Арси Томпсон.