Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

Возможно, такая односторонняя решительность была связана с тиражированием практики реалистической школы, неизбежной ее банализацией. “У Писемского в минуту сильного душевного волнения герои растирают рукой грудь”. Старый добрый психологизм xix века обветшал вместе с дуэлью уже при Тургеневе, его густое течение пошло комьями, разделилось на воду реплик и тромбы “бесстыдно пояснительных” ремарок. Интересно увидеть, как он выродился сейчас в абсолютно безмозглое, жвачное переталкивание диалога, как гимнастического мяча, в криминальных романах и в прищуривание глаз в мыльных операх. Многих этот литературный конструктор однако устраивал: перечтите для примера любой роман Алданова. Набоков, хоть и мягко отзывался об Алданове, писал по-другому [27].

Сам набоковский метод не позволял ему удовлетворяться банальностями. Руки под столом рвут платок, тогда как лицо улыбается посетителю; для Набокова такая сцена выглядит пародией. Для него важнее было понять и передать тип страдания, сколь возможно точно определить его, средствами почти научными, найти всю сложность его причинных связей – но в практике реалистической школы “мастерства пределом” считалась именно глянцевая иллюстрация.

Набоков стремится изучать не людей, но человека, его позицию в мире, а не в обществе. В существование людей Набоков, может быть, и не верит: есть отдельные человеки, “замкнутые в себя миры”, где каждый “мир” воспринимает соседа чужаком и объединяет окружающих по принципу отъединенности от себя – в расплывчатое понятие “люди”, даже грамматически далекое от исходного единственного числа. Реален для человека лишь он сам; прочие “люди” могут быть поняты лишь по постижению самого себя, идеи личности. (Здесь заложены, кстати, основы набоковской этики, – в которой ему обыкновенно отказывается.)

О том же сказал в восемнадцатом веке Новалис: “Высший вопрос культуры есть вопрос овладения своим собственным трансцендентальным “я”, вопрос одновременного бытия “я” и “я” своего собственного “я”. Неудивительно поэтому полное отсутствие чувств и разумения у других. Без абсолютного постижения самого себя невозможно истинно уразуметь других”.

Поэтому сам способ художественного мышления Набокова – монологичен, сосредоточен, замкнут в себе, можно даже сказать аскетичен. Набоков, как аскет, живет один, окруженный не людьми, а предметами.

Говорящий о том, что романы Набокова населены не людьми, а мертвой натурой, – Адамович был совершенно прав. Пространство набоковских романов нечеловеческое, а-человеческое. Отталкиваясь от общественного, Набоков берет себе в союзники неодушевленную материю, мир предметов . Поэтому замечание критика о том, что Набоков пишет натюрморт, то есть мертвую натуру, справедливы, – хотя возбуждение кажется и не вполне соответствующим этому, довольно невинному, поводу.

“У Набокова перед нами расстилается мертвый мир, где холод и безразличие проникли так глубоко, что оживление едва ли возможно. Будто пейзаж на луне, где за отсутствием земной атмосферы даже вскрикнуть никто не был бы в силах. И тот, кто нас туда приглашает (…), расточает все дары своего очарования, чтобы переход совершился безболезненно. Разумеется, “переход” здесь надо понимать фигурально, только как приобщение к духовному состоянию, перед лицом которого даже былые сологубовские сны… “ [28]и т. п.

“…отец был в редакции или на заседании, – и в сумеречном оцепенении его кабинета молодые мои чувства подвергались – не знаю как выразиться – телеологическому, что ли, “целеобусловленному” воздействию, как будто собравшиеся в полутьме знакомые предметы сознательно и дальновидно стремились создать этот определенный образ, который у меня теперь запечатлен в мозгу; эту тихую работу вещей надо мной я часто чувствовал в минуты пустых, неопределенных досугов. Часы на столе смотрели на меня всеми своими фосфорическими глазками. Там и сям, бликом на бронзе, бельмом на черном дереве, блеском на стекле фотографий, глянцем на полотне картин, отражался в потемках случайный луч, проникавший с улицы, где уже горели лунные глобусы газа. Тени, точно тени самой метели, ходили по потолку. Нервы заставлял “полыхнуть” сухой стук о мрамор столика – от падения лепестка пожилой хризантемы.”

Интерьер комнаты матери Набокова: “Клеенчатые тетради, в которые она списывала в течение многих лет нравившиеся ей стихи, лежали на кое-как собранной ветхой мебели. Ужасно скоро треплющиеся томики эмигрантских изданий соседствовали со слепком отцовской руки. Около ее кушетки, ночью служившей постелью, ящик, поставленный вверх дном и покрытый зеленой материей, заменял столик, и на нем стояли маленькие мутные фотографии в разваливающихся рамках. Впрочем она едва ли нуждалась в них, ибо оригинал жизни не был утерян. Как бродячая труппа всюду возит с собой, поскольку не забыты реплики, и дюны под бурей, и замок в тумане, и очарованный остров, – так носила она в себе все, что душа отложила про этот серый день. Совершенно ясно вижу ее, сидящую за чайным столом и тихо созерцающую, с одной картой в руке, какую-то фазу в раскладке пасьянса; другой рукой она облокотилась об стол, и в ней же, прижав сгиб большого пальца к краю подбородка, держит близко ко рту папироску собственной набивки. На четвертом пальце правой руки – теперь опускающей карту – горит блеск двух золотых колец: обручальное кольцо моего отца, слишком для нее широкое, привязано черной ниточкой к ее собственному кольцу.”

Вот эти набоковские “мертвые вещи”. Будучи мертвыми, они однако в полной мере и на равной ноге вступают в контакт с человеком, и степень ответного чувства вытягивает их на эмоциональный уровень, какой обыкновенно бывает занят живыми существами (за исключением, может быть, денег и алтарей). Как и персонаж, как и сюжет, предмет интересен Набокову только одним своим свойством зеркально отражать человеку его самого, – причем смиренность предмета, его непритязательность, незамутненность идеологическими присадками только повышают его ценность в сравнении с капризным, своевольным, все норовящим отвлечь в свою гуманитарную сторону человеком. В жестко иерархическом мире Набокова предмет любим, поскольку безропотен, ровен, как вода на отливе, и с тем большей верностью потому исполняет ту роль, какая поручена всякому действующему лицу в набоковской прозе – отражать некие небеса, “сквозить”, служить проводником в инобытие.

Кто скажет, что золотые кольца в цитированном отрывке – натюрморт, несмотря на всю формальную того очевидность? Картина явно преследует определенную цель, насквозь телеологична как тибетская роспись с эпизодами обращения царевича по краям и нирваническим сидельцем в центре, она пронизана, пропитана смыслом, степени и концентрации которого позавидует любая жанровая сценка, хотя в ней нет живого человека. Ведь в ней нет живого человека, и мать, хоть и держит в руке папироску, недвижима, и в каким-то смысле нежива, затемненная блеском и значением двойного кольца на руке. Зигзаг набоковской мысли так скоро молнией облетает мироздание, что живые существа не успевают сделать за это время и движения пальцем; они застывают как бы в безвременье. Набоковская мысль скользит в некоторых глубинах, где снимаются различия между людьми и даже, может быть, между людьми и предметами, – в глубинах, может быть, действительно неживых, общих для живого и неживого. Вход туда через предмет так же разрешен, как и через человеческую душу. Вещь же, сумей человек вглядеться в нее, может начать “сквозить”, выдавая тайны, каких не расскажет и шерлок холмс. Образец такого взгляда дан в самом начале “Прозрачных вещей”.