Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Неужели вы не согласны со мной, что «Натали» (и остальные прелестницы «Аллеи») в композиционном отношении совершенно беспомощная вещь? Несколько прелестных (но давно знакомых и самоперепетых) описательных параграфов – et puis c’est tout [1061]. Характерно[,] что они все умирают, ибо все равно как кончить, а кончить надо [1062]. Генияльный [sic] поэт – а как прозаик почти столь же плохой, как Тургенев.

Сколько у вас пишущих дам! Будьте осторожны – это признак провинциальной литературы (голландской, чешской и т. д.). Из них для приза пошлости и мещанской вульгарности я по-прежнему выбираю Александру Толстую. Нина Федорова [1063], которая сама по себе находится[,] конечно[,] вне литературы, кажется по сравнению с нею почти Даманской [1064].

Не принимайте, дорогой друг, этих резкостей к сердцу. Очень может быть, что прав Зензинов [1065](читавший, по слухам, которым не хочу верить, целую лекцию о Толстой и Федоровой « в ихроманах»), а не я.

Крепко жму вашу руку, будьте здоровы, целую ручку Татьяне Марковне.

Да, – забыл еще отметить прекрасную статью Альтшуллера [1066]. Передайте ему, если вспомните, и привет мой и восхищение. А все-таки «Madame Bovary» метров на 2000 выше «Анны К.<���арениной>». Wilson [1067]со мною согласен, одолев последнюю.

Публикуется по рукописному оригиналу (Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Letters to M. A. Aldanov). Переписка Набокова с Марком Алдановым (наст. фамилия Ландау, 1886–1957) продолжалась четверть века, сначала в Европе, затем, с конца 1940 года, в Америке.

6. VIII. 43

Alta Lodge

Alta, Utah

Дорогой Марк Александрович,

очень был рад получить ваше милое письмо. Шло оно долго. Мы живем в диких орлиных краях, страшно далеко, страшно высоко. Тут некогда были рудники, 5000 рудокопов, стрельба в кабаках и все то[,] что нам в детстве рассказывал неизвестный американский капитан. Теперь – безлюдие, скалистая глушь, «лыжная» гостиница на юру (8600 ф. высоты), серая рябь осин промеж черни елей, медведи переходят дорогу, цветут мята, шафран, лупина, стойком стоят у своих норок пищуны (вроде сусликов) и я с утра до ночи набираю для моего музея редчайших бабочек и мух. Я знаю[,] что вы не поклонник природы, но все-таки скажу вам о несравненном наслаждении взобраться чуть ли н[е] по отвесной скале на высоту 12 000 ф. и там наблюдать «в соседстве» пушкинского «Бога», жизнь какого-нибудь диковинного насекомого, застрявшего на этой вершине с ледниковых времен.

Климат тут суровый, ледяные ветры, шумные ливни, а как только ударит солнце, налипают мучительные слепни – что особенно им приятно, когда ходишь[,] как я[,] в одних трусиках и тен[н]исных туфлях; но ловля тут великолепная, и я редко так хорошо себя чувствовал. Город в двадцати пяти милях и сообщение только автомобильное; газету читаю раз в неделю и то только заголовки.

Хозяин гостиницы – мой издатель. Гоголя моего он скоро выпустит. Я там тискаю американских критиков приблизительно так[,] как теребил некогда Адамовича. Роман мой продвигается промеж чешуекрылых.

Дорогой друг, как хочется с вами побеседовать «о буйных днях» Парижа, «о Шиллере» – нет, только не о Шиллере. Отсюда мы[,] вероятно[,] поедем на две недели в Калифорнию, чтобы немножко отдохнуть после охоты, а вернемся в Бостон в начале сентября с остановкой в Нью Иорке в первых числах. Ужасно мне жалко[,] что не вовремя – с моей точки зрения – вы попали в место[,] столь близкое к Кэмбриджу.

Зачем Н.<���овый> Ж.<���урнал> печатает дикого пошляка Гребенщикова [1068]и букольки совершенно безграмотной г-жи Кудрянской [sic] [1069]? А «Времена» [—] лучшее[,] что написал Осоргин – очень трогательно и хорошо. С вашей оценкой Милюкова я совершенно не согласен. Цементом его эрудиции и пьедесталом его трудоспособности была та великая бездарность, которая есть плоть и кость стольких солидных ученых и томасманистых писателей. Это одна из тех восковых фигур, которые очень «похожи». Не могу поверить, что вы с вашим вкусом и умом могли бы серьезно восхищаться «Историей русской культуры» [1070].

Я родился в 1899 году, 23 апреля (как и Шекспир). Тениш.<���евское> уч.<���илище> и Кэмбр.<���иджский> унив.<���ерситет>. Дюжина книг. Энтомолог [1071]. По ночам ловлю на свет. Гостиница наполняется только на концах недель, все больше военные, мне достались в жертвы два-три мутных шахматиста. Грустно мне, что вам все нездоровится. Горячо приветствуем вас и Татьяну Марковну.

Публикуется по рукописному оригиналу (Columbia University / The Rare Book and Manuscript Library / Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture / Mark Alexandrovich Aldanov papers) [1072].

[8 июня 1944 г.]

Дорогой друг,

Твое письмо застало меня в госпитале, где я оказался благодаря следующим занятным приключениям.

В день высадки союзников некие бациллы приняли мои внутренности за береговой плацдарм. Пообедав виргинской ветчиной в маленьком Wursthaus’е [1073]возле Гарвард-Сквер, я совершенно счастливо занимался в музее изучением гениталий бабочек из Хавила, округ Керн, Калиф.<���орния>, как вдруг накатила необычная волна тошноты. Заметь, до этой минуты я чувствовал себя на редкость хорошо и даже захватил с собой теннисную ракету, чтобы в конце дня играть с моим другом Кларком (иглокожие, если ты понимаешь, о чем я). Внезапно, как я уже сказал, я почувствовал позыв к рвоте и в желудке моем раздался жуткий воинственный клич. Каким-то чудом я добрался до выхода из музея, но, не достигнув лужайки, бывшей моей жалкой целью, изверг или – скорее – низверг, т. е. прямо на ступени, такую разнообразную всячину: кусочки ветчины, шпинат, немного картофельного пюре, струю пива, – словом, на все те 80 центов, что стоил обед. Страшная резь пронзила меня, и я едва успел одолеть расстояние до уборной, где из противоположной части моего несчастного тела хлынул поток бурой крови. Поскольку во мне есть наследственная героическая черта, я заставил себя подняться по лестнице, запереть лабораторию и оставить в кабинете Кларка записку, отменяющую теннис. Затем, шатаясь, я побрел домой, блюя через каждые три шага к немалому развлечению прохожих, полагавших, будто я переусердствовал, празднуя высадку союзных войск.

Теперь, мои дорогие Эдмунд и Мэри [1074], заметьте следующее. Накануне Вера увезла Митю в Нью-Йорк на операцию по удалению аппендицита (она была назначена на среду, 7-го июня, а сегодня четверг, и я страшно беспокоюсь, не имея возможности получить вестей оттуда), так что когда я наконец заполз в свою квартиру, я оказался в полном одиночестве и без всякой помощи. Смутно помню: снимаю с себя одежду в промежутках между гомерическими дистальными и проксимальными исторжениями; лежу на полу своей комнаты, выкашливая ветчину и кровь в корзину для бумаг; судорожными рывками пытаюсь достать телефон, абсолютно недосягаемый, поскольку он стоит на необычайно высоком фортепьяно. Мне удалось сбросить аппарат на пол и, собравшись с силами для последнего подвига, набрать номер Карповичей.