Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Заметь еще одно обстоятельство: в это утро г-жа Карпович сообщила мне по телефону, что она только что привезла своего мужа из их вермонтского имения, где они провели уик-энд и где он серьезно захворал. А сверх того, приехав домой, они оба вдруг сообразили, что совсем забыли о том, что пригласили в Вермонт Добужинского (художника) с женой, которые должны были приехать из Нью-Йорка и переночевать у них. Она хотела узнать у меня, не было ли от них известий, гоня ужасное видение, как Д. с женой пытаются растормошить пустой дом. Я сказал ей, что зайду к ним после тенниса с Кларком.

Когда же она услышала, как я, задыхаясь, умоляю ее спасти меня, то ответила: «не валяйте дурака» [1075]– так обычно и случается с любителями розыгрышей – и мне довольно долго пришлось ее убеждать, что я умираю. В это время меня вырвало прямо в телефонную трубку, чего, полагаю, ни с кем еще никогда не бывало. Осознав наконец, что со мной что-то неладно, она вскочила в автомобиль и через десять минут нашла меня в углу комнаты в состоянии коллапса. Никогда в жизни я не испытывал такой жестокой и унизительной боли. Она вызвала скорую помощь, и мгновенно возникли двое полицейских. Они хотели знать 1) кто эта дама и 2) какой именно яд я принял. Этот романтический поворот был уже слишком и я попросту обругал их последними словами. После этого они понесли меня вниз. Носилки не подходили для нашего типа лестницы (американская эффективность [1076]) и я выл и корчился, пока эти двое с помощью г-жи Карпович несли меня вниз на руках. Несколько минут спустя я уже сидел на твердом стуле в ужасной комнате, в которой на столе кричал негритянский ребенок – оказалось, то был городской госпиталь, в самом деле! Юноша-студент (т. е. изучавший медицину всего три месяца) решил испробовать на мне идиотскую и средневековую процедуру по выкачиванию моего желудка через резиновую трубку, засунутую мне в нос. Однако моя левая ноздря изнутри такая узкая, что в нее ничего нельзя вставить, а правая имеет форму буквы S (последствия боксерского поединка в Кембриджском университете в 1920 году, когда я дошел до полуфинала и был нокаутирован с серьезным повреждением хряща). Посему не удивительно, что трубка никак не вставлялась, – и все это время я, разумеется, продолжал страдать от невыносимых мук. Когда мне стало ясно, что незадачливый юнец ни на что не годен, я твердо попросил г-жу Карпович увезти меня отсюда куда угодно и даже подписал бумагу, что отказываюсь от медицинской помощи. После этого у меня случился самый сильный припадок рвоты и le rest[e] [1077]– а забавнее всего, что ведь нельзя же, находясь в ватерклозете, делать и то и другое одновременно, так что я то вскакивал, то соскакивал, поворачиваясь для извержений требуемой стороной.

Тут г-жа Карпович вспомнила, что в шесть часов (а было как раз около шести) к ее захворавшему мужу придет врач. Санитары кое-как и с большой неохотой снесли меня в такси, и вот после всех немыслимых мучений я уже дрожал под пятью одеялами на диване в гостиной Карповичей. К этому времени я находился в состоянии полного коллапса, и когда явился доктор (милейший), он не смог найти у меня ни пульса, ни давления. Он принялся телефонировать куда-то, и я услышал, как он сказал: «крайне тяжелое состояние» и «нельзя терять ни минуты». Он тут же все устроил (бедный Карпович и брошенные на произвол Добужинские, блуждающие в кошмаре незнакомых улиц, были совершенно забыты) и – вообрази! – я оказался в госпитале «Маунт Оберн» [1078](где в прошлом году Веру лечили от пневмонии) в полуприватной палате – я делил ее со стариком, умиравшим от острой сердечной недостаточности (я не спал всю ночь из-за его хрипов и ahannement [1079], – он умер на рассвете, обращаясь к неизвестному «Генри» со словами: «Мой мальчик, ты не можешь так поступать со мной. Давай начистоту…» и так далее – все это весьма любопытно и кое-что дает и мне). В госпитале в меня влили через жилы бутыль соляного раствора – я пролежал с иглой в руке всю ночь и большую часть вчерашнего дня. Доктор сказал, что на почве пищевого отравления у меня случился «кровавый колит». А в это время Митюше в Нью-Йорке делали операцию, и поскольку я просил Веру тут же мне сообщить о ней, воображаю, что она теперь думает, не имея возможности меня отыскать. Домашний телефон, скорее всего, не работает, если только г-жа Карпович (я забыл попросить ее об этом), которая вчера заходила за моей почтой, не привела его в порядок (он лежит на полу, обезображенный). Я только что написал Вере в подробностях как и что, решив, что ей лучше сразу узнать о произошедшем, чтобы избежать бесконечных разъяснений и путаницы. Вчера днем после инъекций доктор решил, что я поправляюсь, а я сказал, что проголодался. В пять часов мне принесли на ужин следующее: стакан ананасового сока, густой суп, rissoto [sic] (если это так пишется) [1080], бекон (бекон!) и консервированные груши в консервированном креме. Вот еще один пример американской (теперь госпитальной) эффективности – и хотя мне подумалось, что предлагаемые яства, вероятно, наименее подходящие для того, кто едва не умер от отравления накануне и из кого до сих пор течет кровь в подкладное судно, – приходится есть, что дают, а я был так голоден, что все это съел.

После этого, невзирая на мои протесты, меня переместили в общую палату, где из радиоаппарата непрерывным потоком лились ритмичная музыка, сигаретная реклама (сладким, задушевным голосом) и комичные номера – снова и снова, без конца, до той минуты, пока я (в десять часов вечера) не зарычал, чтобы кто-нибудь остановил гнусный передатчик – к большому неудовольствию и недоумению сестер и пациентов. Занятная деталь американской жизни: на самом деле они радио не слушали, напротив, они все время болтали между собой, рыгали, гоготали, отпускали шуточки, заигрывали с (очень хорошенькими) сестрами, но, очевидно, невозможные звуки, исходившие из аппарата (а я, собственно, впервые слушал радио, если не считать тех очень коротких спазмов в домах моих знакомых и в автомобилях во время моих путешествий по стране), каким-то образом служили обитателям палаты в качестве «жизненного фона», поскольку, лишь только радио смолкло, воцарилась гробовая тишина – и я вскоре уснул [1081]. Сегодня утром (четверг, восьмое) я чувствую себя превосходно – съел отличный завтрак (яйца были сварены, разумеется, вкрутую) и предпринял попытку принять ванну, но был схвачен в коридоре и водворен обратно в койку. Сейчас меня вывезли в кресле-каталке на крыльцо, где я могу курить и наслаждаться своим воскресенiемъ изъ мертвыхъ [1082]. Завтра надеюсь быть дома.

Что ж, вот вся история [1083]. Спасибо, дорогой [1084], что устроил дело с 500 долл. [1085]Сейчас же напишу г-же Уайт. Я послал ей (несколько дней тому назад) рассказ [1086]. Я читал его на «банкете» в Корнелле 25 мая, и он имел грандиозный успех. Эти деньги будут un moment très propice [1087]. Мне придется занять 200 долл. в Фонде помощи писателямъ [1088]– русское общество в Нью-Йорке. Это устроил старый добрый Алданов с Зензиновым. Я послал Алданову несколько критических замечаний на его последнюю публикацию в «Нов<���ом> Русс<���ком> Жур<���нале>» [1089], и он принял их очень кротко.