Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Вторая часть «Дара» – не единственное написанное в Америке яркое произведение Набокова, посвященное последним парижским годам его жизни. Еще три его сочинения, не попадавшие до сих пор в поле зрения исследователей в связи с «Розовой тетрадью», все в разных жанрах, касаются тех же тем, развивают те же образы. Первое – русское эссе «Определения» (подписанное: «В. Набоков-Сирин. Нью-Йорк, июнь 1940»), в котором он как бы отвечает людям «вроде Кострицкого» [524], кратко и точно определяя сущность гитлеровского режима, затем обращается к теме эмигрантской литературы и к образу истинного писателя, а в начале описывает военный Париж («Машинально обкладывались бока памятников мешками с песком, машинально фонари превращались в синие ночники, машинально рабочие рыли убежище в сквере, где машинальный инвалид по-прежнему следил за тем, чтобы дети не делали ямок на дорожках» [525]). Второе – английский рассказ «Что как-то раз в Алеппо…» (май 1943 года), в котором много общего с «Розовой тетрадью» – и «затемненный» военный Париж (с «сухопарыми арками бульвара» и «альпийским журчаньем безлюдных писсуаров») [526], и декорации Лазурного Берега, куда переносится действие, и утрата жены, и тема измены, а главное, новое обращение к Пушкину, чьей судьбе герой-поэт невольно стремится подражать. Наконец, третье – одно из самых его значительных стихотворных произведений «Парижская поэма» (1943), в которой мы находим многие мотивы и некоторые черты второй части «Дара» и входившей в ее состав «Русалки»: «князя» (во второй части «Дара» Федор прямо назван князем), героя-писателя, одиночества («Не любил он ходить к человеку…»), парижских «блудниц» (ср. Ивонн), русский Парнас, «счастье черной воды» и «мертвый в омуте месяц» (в набоковской «Русалке»: «Скрылся месяц – все сокрылось, / Сестры, чу, река бурлит»; в поэме: «Чу! Под сводами черных аркад…»), ту же деталь парижских улиц: «писсуары за щитами своими журчат» в поэме и «барабаны / твоих уборных угловых» в стихах Федора в сценах свиданий с Ивонн, и даже, быть может, прозрачное указание на собственно «Дар»: «И распутать себя осторожно, как подарок , как чудо…» (курсив мой). Претерпев сложную метаморфозу, замысел парижского продолжения последнего русского романа Набокова отчасти нашел свое воплощение в его последней русской поэме.

Подобно тому, как в «Даре» автор и его герой ведут заочный диалог с отцом, Набоков – с застреленным черносотенцами либералом и общественным деятелем, Федор – с пропавшим без вести ученым и путешественником, во второй части романа Набоков обращается к своему другу и единомышленнику Ходасевичу, вновь вовлекая в разговор своего литературного «отца» Пушкина. Незадолго до смерти, в июне 1939 года, Ходасевич несколько раз отозвался в печати на публикацию глав «Дара», прозорливо заметив, что в нем «судя по всему, наиболее примечательна окажется композиция и <���…> смысл можно будет уяснить не иначе как в связи с этою композицией» [527]. Вскоре после переезда в Америку Набоков перевел на английский язык несколько стихотворений Ходасевича [528], – возможно, в то самое время, когда он работал над продолжением «Дара». Завершением пушкинской «Русалки» Набоков отдает должное старшему поэту, названному им в эссе «О Ходасевиче», написанном на его смерть, «Крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина» [529], поскольку именно Ходасевичу принадлежало завершение пушкинского наброска «В голубом эфира поле…» («Романс», 1924), о котором Кончеев и Федор вспоминают в конспекте последних глав второй части «Дара», и именно он много занимался пушкинским замыслом «Русалки» и обдумывал возможные варианты ее завершения [530]. В 1924 году Ходасевич опубликовал в «Современных записках» большую работу под названием «Русалка. Предположения и факты». В ней поэт и пушкинист задается вопросом: «Драма механически обрывается на первом моменте встречи с русалочкой. Каково должно быть дальнейшее течение событий?» – и в ходе разностороннего исследования, рассмотрев обстоятельства самого Пушкина и его сочинения, приходит к выводу, что «„Русалка“ должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой …» [531]. После этого, проведя параллели с «Янышем королевичем» из «Песен западных славян», Ходасевич заключает:

У русалки <���…> есть готовый план мести. Каков он в точности, мы не знаем <���…> Но несомненно, что дальнейшее течение драмы должно было содержать осуществление этого плана <���…> Как именно развернулся бы далее сюжет «Русалки» и чем бы закончился – сказать нельзя. Ясно одно: эта любовь к мстящему призраку, к «холодной и могучей» русалке должна была привести князя к гибели [532].

Набоков в точности следует этому сценарию Ходасевича. Князь, встретив свою дочь, посланную завлечь его в Днепр, желает встречи с речной «царицей», и хотя в последнюю минуту, испугавшись, убегает, из заключительной песни русалок становится ясно, что он кончает с собой («тень качается в петле»), а значит, грозной Русалке удается ее план мести. В опубликованном позднее варианте князь не убегает, а «исчезает в Днепре», и русалки поют о «туманном женихе», к которому склоняется «царица-Русалка / в своем терему» [533]. Мы не можем уверенно сказать, должна ли была по замыслу Набокова смерть Зины возобновить любовь Федора Годунова-Чердынцева к ней и привести его к такой потусторонней встрече, какая должна была произойти в «Solus Rex» у Синеусова с женой в образе королевы Белинды (об этом ничего не сказано в «Розовой тетради»), но несомненно, что сочиненное Федором – который назван в рукописи «князем» – окончание «Русалки» имело отношение к его собственной трагедии [534].

Намного менее очевиден и ожидаем другой важный источник продолжения «Дара», на этот раз из произведения литературного недруга Набокова Георгия Иванова. В пятой главе «Дара» повествователь так «по-старинке» обращается к читателю: «Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в лес. Смотри: сначала сквозистые места…» (370). Это обращение в романе, героиня которой – русская литература, вызывает в памяти начало одного из рассказов «Записок охотника» Тургенева, приглашающего полюбоваться окрестным пейзажем: «Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной». В своем завершении «Русалки» Набоков несколько иначе повторяет это обращение устами дочери, которая старается завлечь князя в реку: «Дай руку. Подойдем поближе. Видишь, / Играет рябь, нагнись, смотри на дно». Однако на этот раз обращение отсылает уже, как нам представляется, не к Тургеневу, а к «лирической поэме в прозе» (по определению Ходасевича [535]) Иванова «Распад атома», в которой рассказчик, в финале кончающий с собой, схожим образом завлекает читателя в темный и жестокий мир всевозможных уродств и страданий: «Мы скользим пока по поверхности жизни <���…> Видимость гармонии и порядка. Грязь, нежность, грусть. Сейчас мы нырнем. Дайте руку, неизвестный друг» [536]. Не мог Набоков не отметить впоследствии и другое совпадение: у Иванова герой вспоминает комнату, в которой он жил со своей возлюбленной, и лежащее на стуле «синее платье». В той же пятой главе «Дара» Федор вспоминает свое первое посещение квартиры Щеголевых, в которой он решил снять комнату лишь потому, что заметил в «комнате дочки» «голубоватое платье на стуле» (408).