Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Поправки Долинина к моему прочтению трудных мест также порой вызывают недоумение. К примеру, он отвергает мое прочтение «под заветный звук длинного звонка» и предлагает вместо этого: «проститутка <���…> поднимается по крутой лестнице под „завитый звук“ длинного звонка (то есть лестница винтовая!)». Однако в рукописи это слово написано через «ять» – «завѣт[н]ый», по значению: тайный, известный немногим, и никакой винтовой лестницы у Набокова нет.

В тех же случаях, когда Долинину удается указать на мою ошибку, он представляет такое место в тексте очень простым и понятным: «Ума не приложу, например, как Бабиков умудрился принять два хорошо читаемых слова „паціентъ жалуется“ за одно: „написано“». Действительно, я неверно прочитал это место. Но сказать, что эти два слова хорошо читаемы, – большое преувеличение. Они угадываются с трудом, «ц» написана без нижнего хвостика, «т» в слове «пациент» отсутствует, «у», «с» и «я» в слове «жалуется» (которое я посчитал недописанным и отвергнутым) не читаются, и под ним стоит вычеркнутое «говорит», и значит, это место лишь с оговорками читается так: «па[ц]iен[т]ъ жал[у]ет[ся]». Если бы Долинин столь же усердно, как это место, прочитал всю рукопись, он бы не допустил множества ошибок при публикации фрагментов из нее в своей статье 1997 года – перепечатанной с теми же ошибками в его книге 2004 года.

К сожалению, дельных замечаний в критике Долинина мало (таких как замена Набоковым слова «задок» на слово «гузок», «кончено» вместо «конечно», подсказка Зины Кострицкому своего отчества «Марковна» [726]и указание на работу Ю. Левинга [727]).

В других случаях Долинин требует от журнальной публикации какого-то недостижимого совершенства репрезентации черновиков и всесторонней полноты комментариев. Так, он находит бессистемными мои конъектуры (которых я даю совсем немного с целью или показать характер типичных набоковских пропусков и описок, или указать на возможный вариант иного прочтения), по определению не могущие удовлетворить всем критериям текстологии, поскольку продолжение «Дара» Набоков писал по дореформенному правописанию , а напечатана рукопись по ныне действующим нормам [728]. И неясно, чем объясняется противоречивый вывод о якобы покалеченной публикатором рукописи с начальной посылкой Долинина о том, что «Собственно погрешностей чтения у него не слишком много».

В 1997 году Долинин в статье «Загадка недописанного романа» опубликовал свой разбор нескольких фрагментов из рукописи продолжения «Дара», указав, что это продолжение относится к концу 1939-го – началу 1940 года, когда Набоков в Париже работал над романом «Solus Rex», с которым вторая часть «Дара», по его мнению, составляет единый замысел. В предисловии к публикации рукописи, приведя ряд документальных свидетельств, изучив хронологию событий в жизни Набокова и в самом тексте продолжения «Дара», я пришел к иному выводу. Замысел второй части «Дара» не является единым целым с «Solus Rex» и относится не к парижским, а к начальным американским годам. Помимо этого, мною были отмечены некоторые ошибки прочтения в опубликованных Долининым фрагментах рукописи (как, например, невозможный «раб на поверхности» вместо «рябь на поверхности» – следствие того, что Долинин «ерь» принял за «ер») и одно место, в котором набоковский текст приведен с искажением, усиливающим связь этих черновиков и «Solus Rex» (квадратные скобки Набокова в пометке о Фальтере Долинин в статье произвольно заменил на круглые скобки, а в своих примечаниях к «Solus Rex» – на кавычки, оба раза включив эту помету в основной текст). Как это ни странно, Долинин в своих «Пагубах» не коснулся отмеченных мною в его работе ошибок, кроме одной, маргиналии «Последние главы», к которой мы еще обратимся. Таким образом, мною была поставлена под сомнение гипотеза Долинина относительно датировки рукописи и ее отождествления с «Solus Rex» и предложен новый взгляд на «Розовую тетрадь», на роман «Solus Rex», на первые американские годы Набокова, все еще продолжавшего сочинять по-русски и развивать замысел «Дара» и не в одночасье перешедшего на английский язык (его первый американский роман «Под знаком незаконнорожденных» был окончен лишь летом 1946 года).

Старая гипотеза Долинина о датировке рукописи продолжения «Дара» во многом основывается на его субъективном представлении о душевном состоянии Набокова в конце 1939-го – начале 1940 года. Психологически-биографический подход в свое время подвел немало исследователей, не подкреплявших свои предположения фактами, например (близко к нашему предмету), пушкиниста Ходасевича, применившего его к трактовке неоконченной «Русалки» как личной трагедии Пушкина, обрюхатившего и бросившего крепостную. В своих «Пагубах» Долинин в полной мере демонстрирует сущность этого подхода в духе «наивного биографизма»: «До сих пор считалось, – пишет Долинин, – что Набоков работал над ними (набросками продолжения «Дара». – А. Б. ) осенью 1939 года в Париже, вскоре после начала Второй мировой войны, а может быть, и чуть позже, зимой и весной 1940-го. С этим не спорил никто из исследователей, занимавшихся второй частью „Дара“, – не в последнюю очередь потому, что наброски выдают такое смятенное состояние духа, какое едва ли могло возникнуть у Набокова в другое время » (курсив мой. – А. Б. ). Разумеется, выдают на его субъективный взгляд , следовало бы прибавить Долинину. Здесь без всяких оснований подменяется то впечатление , какое Набоков стремился вызвать у своего читателя продолжения «Дара» самим состоянием Набокова во время его сочинения. Долинин совершает главную ошибку плохого читателя: отождествляет героя произведения с автором – несчастливого с Зиной Федора Годунова-Чердынцева с Набоковым – и отбрасывает тот факт, что его первый американский роман «Под знаком незаконнорожденных» написан в еще более мрачных тонах, чем наброски продолжения «Дара», – жестокая диктатура, смерть жены героя (столь же трагичная, как смерть Зины во второй части «Дара»), наконец, насильственная и страшная смерть его единственного сына. У Долинина выходит, что Набоков в начале 40-х годов в Америке мог сочинить такую страшную вещь, как «Незаконнорожденные», а сочинить тогда же и там же продолжение «Дара» он почему-то не мог.

Очень удобный избирательный подход применяется Долининым и к французскому штемпелю на обложке тетради. Мои аргументы со свидетельствами работы Набокова над продолжением «Дара» после отъезда из Франции не принимаются во внимание, но принимается только этот «цензурный штемпель», волшебным образом «избавивший» Долинина «от необходимости вступать» со мной «в скучную научную полемику» (отчего непременно скучную?). В своей статье я не предлагал нового описания самой «Розовой тетради», уже описанной Грейсон и Долининым, указав на их работы. Предложенная мною новая датировка рукописи основывается на новых источниках – письмах Набокова к жене, к Алданову, на его дневниковой записи от ноября 1964 года, штемпель же подтверждает лишь то, что давно известно: эта школьная тетрадка была куплена вместе с другими во Франции до отъезда в Америку. Грейсон ее так и называет: «Le Cahier Rose». В тонких школьных тетрадях, как указывает Бойд, Набоков в Париже писал свои английские лекции по русской литературе, рассчитывая на место преподавателя в Лидсе (см. также письмо Набокова к Карповичу от 20 апреля 1940 года). Когда с Лидсом не вышло, он увез их с собой в Америку, и неизвестно, имелся ли какой-либо рукописный текст в этой именно тетрадке , лежавшей в бумагах Набокова среди других, или нет. Во-первых, штемпель стоит на обложке, а не внутри тетради, на тексте , что не дает нам оснований утверждать, что французский чиновник вообще открывал ее (а если бы там был наш текст и этот чиновник прочел черновик, то он стал бы первым и лучшим текстологом Набокова!); во-вторых, с осени 1939 года (а Набоков покинул Францию в мае 1940 года) на подлежащие цензурной проверке материалы ставились надписи: «écrit en russe» (благодарю за это указание Манфреда Шрубу), чтобы цензор знал, что текст написан не на украинском или сербском языке, и пригласил соответствующего специалиста, – и такой надписи на нашей тетрадке нет; в-третьих, сам Набоков в «Других берегах», ничего не говоря о цензуре своих рукописей , пишет, что этот штемпель стоит и на «всех книгах», вывезенных им из Франции [729], и непонятно, на чем основано утверждение Долинина, что этот штемпель удостоверял, что в «письменных материалах» (не в печатных?) «не содержится секретная информация» [730], и почему, если так, он отсутствует на письмах и других многочисленных бумагах Набокова 30-х годов? Можно ли в таком случае назвать «апофеозом дилетантизма», к примеру, отнесение Долининым рукописи «Второго приложения к „Дару“» к 1939 года на том основании, что на ней нет этого штемпеля, а значит, она не прошла французский «цензурный контроль» на предмет содержания «секретных материалов» и, стало быть, «с полной вероятностью» была написана уже в Америке?