Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

История, собственно говоря, рассказана. Дудкин убил Липпанченко, и на этом сюжетная часть исчерпана. Родители Николая Аполлоновича умирают, а сам Николай Аполлонович увлекся таким своеобразным новым народничеством, на этом фабула и заканчивается, и мы можем перейти ко второму аспекту темы, а именно к восточно-западной теме. И вот она, пожалуй, самая интересная.

Проблема в том, что одним из самых влиятельных текстов русского модернизма оказалась «Краткая повесть об антихристе» Владимира Сергеевича Соловьева, в которой высказывается мысль о скором покорении России и в целом Европы восточными ордами. За свое национальное чванство, за гордыню, за огосударствление русская церковь будет наказана и православие в целом будет наказано тем, что третий мир будет стерт с лица земли, а уж четвертому – не быть, говорит Соловьев в стихотворении «Панмонголизм», которое дало Блоку в «Скифах» его знаменитый, но неточный эпиграф «Панмонголизм! Хоть имя дико, / Но мне ласкает слух оно».

Когда бушует Русско-японская война и Россия принимает свое хоть и не самое значительное, но самое, наверное, символическое поражение, идея азиатчины проникает во многие сердца. И Белый в 1915 году, когда заканчивает «Петербург», остро чувствует, что возмездие грядет и что это возмездие справедливо. Петербург – город, обреченный западной утопией, которую надо смыть, которую надо уничтожить, и тогда под красным знаменем грядет Христос (солнце – в черновиках). Но Христос может победить только вместе с нашествием нового варварства, потому что Петербург предал христианскую идею, потому что Петербург превратился в Византию. Петербург для Белого – крайне мрачный символ, крайне отталкивающий по трем причинам. Во-первых, это город больной, лихорадочный, город-галлюцинация, окаменевший сон. Это носитель больной мечты Петра, символ государства, причем государства авторитарного, абсолютистского, совершено безжалостного к человеку.

Одна из главных дискуссий в России начала двадцатого века развернулась между Мережковским и Розановым по поводу статьи Розанова, напечатанной под псевдонимом Варварин, о памятнике Александру III скульптора Павла Трубецкого. Помните классическую эпиграмму: «Стоит комод, / На комоде – бегемот, / На бегемоте – обормот…»? Розанов пишет: «Монумент Трубецкого, – единственный в мире по всем подробностям, по всем частностям, – есть именно наш русский монумент», а «Медный всадник» – это утопия, это мечта. России нужна вот эта уютная лошадь, нам нужна широкая ватная спина, широкая задница, нам нужен конь, похожий на комод. И Мережковский в статье «Свинья матушка» в ужасе возражает ему: как же надо ненавидеть Россию, если символом ее вы считаете не «Медного всадника», а эту медную свинью! Но для Розанова символ выглядит именно так, и главная русская дихотомия – это дихотомия двух конных памятников.

Иную, третью концепцию, в каком-то смысле снимающую эту дихотомию, предлагает Белый. Смысл ее в том, что Россия упирается в землю двумя копытами задними, а два передних копыта занесены над бездной; в таком положении страна неустойчива, и рано или поздно эта неустойчивая конструкция обречена рухнуть. Обречена рухнуть империя Петра, под натиском Востока должен рухнуть Запад. Прав был Леонид Долгополов, замечательный интерпретатор «Петербурга»: роман Белого написан о конце петербургского периода русской истории, это роман о конце европейского периода русской истории.

Беда только, одного все не угадали. Если бы двадцатый век, как пророчествовал Соловьев, действительно прошел под знаком Азии, это было бы полбеды. Если бы двадцатый век прошел под знаком варварского завоевания, это бы тоже ничего. Но Россия погибла не от Востока, Россия погибла от себя, от своей двойственности. Конь погиб не от варваров, он погиб от энтропии, он был погублен тем, что хуже любой диктатуры, – а именно духом распада, гнилости, вялости. И Белый о том догадывается: Николай Аполлонович сочетает в себе мрамор и лягушачью слизь, и побеждает лягушачья слизь. Соловьев думал о России слишком хорошо, Белый думал несколько трезвее, пророчество Соловьева несколько скорректировано. Петр I, носитель льда, что проникает во все поры Дудкина, во все кости дудкинского тела, побежден петербургской моросью, петербургской сыростью, петербургской гнилью.

Что еще мне кажется важным в этом романе подчеркнуть. «Петербург» имеет две редакции, это общеизвестно: так называемую большую, которая больше на треть, которая была напечатана в 1915 году в альманахе «Сирин», издаваемом купцом-меценатом Михаилом Ивановичем Терещенко, и которая сравнительно недавно вышла в серии «Литературные памятники». Так вот, в одном и том же номере «Сирина» начато печатание «Петербурга» (вступление и первые две главы) и блоковская «Роза и крест».

Первая публикация прошла почти незамеченной, и шеститысячный тираж долго оставался нераспроданным; потом роман вырезали из альманаха и сброшюровали отдельным изданием. Павел Антокольский вспоминает, что это было главное для него впечатление тогдашней литературы. Но таких, как Антокольский, было немного, книга не имела того резонанса, на который рассчитывали. Белый сдал рукопись, не перечитывая (страшно торопился), и, перечитав публикацию, остался очень недоволен. Блоку роман понравился. Он писал: «Я увидел в этой книге свою поэму», – Блок работал тогда над «Возмездием» и увидел в романе Белого то самое возмездие, которое уничтожает русский византизм, свою страшную, кондовую, избяную, толстозадую Русь.

Что касается Бориса Николаевича Бугаева, то есть Андрея Белого, он роман считал неудачей. Он написал второй вариант, вышедший в Петрограде в 1922 году в издательстве «Эпоха», потом воспроизведенный с последней правкой в 1928 году уже в Ленинграде. В этой правке Белый показал, как ловко он умеет портить собственный роман. Тем не менее вторая редакция более адекватно отвечала давнему бугаевскому замыслу – встроить в прозу поэтический ситец. Другое дело, что изобразительность Белого избыточна, его повторы гипнотизируют, это, повторю, проза не рассказывающая и даже не показывающая, а проза, вводящая в состояние. Начните читать – и вы проникнетесь состоянием Николая Аполлоновича, его страстной любовью к отцу, и ненавистью к нему, и недоверием к нему, и тем эдиповым комплексом, который заставляет его любить и ненавидеть отца. Вы проникнетесь духом города; нельзя точнее, лучше почувствовать Петербург, чем читая в главе первой подглавку «Квадраты, параллелепипеды, кубы», где ритмической прозой описаны петербургские здания, пролетающая мимо них лакированная карета. Собственно говоря, и роман начался с галлюцинаций: Белому явилась черная лакированная карета, что несется по улицам города под красным, болезненно-красным небом, которое бывает иногда по ночам при сильном освещении. Он и роман назвал «Лакированная карета», это Вячеслав Иванов заставил его переименовать книгу уже перед сдачей в печать. Этот роман, ничего не сообщая, заставляет испытать и озноб, и жажду мести. Ключевая сцена в романе – появление Николая Аполлоновича в красном домино во время маскарада, он собирается отомстить Лихутиной за измену; и это красное домино и красный фонарь кареты, говорит Белый, – два цветовых пятна на темно-серой трагифарсовой маске Петербурга. И вы испытаете эту нервную дрожь человека, который стоит на мосту, собираясь то ли сбросить сардинницу в воду, то ли броситься самому.