Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Настоящее добро, настоящее счастье – это Мисюсь и ее мать – добрые, беспомощные, слабые, не могущие минуты прожить друг без друга. Мисюсь идет в малинник, а мама ей кричит «Ау». И больше всего Чехов любит тонкие, слабые, просвечивающие сквозь рубашку руки этой Мисюсь. Тонкое, слабое, непостижимое, ни на что не нужное – вот то единственное, что он любит, вот основа религиозного его чувства. И это религиозное чувство, так тесно связанное с эстетическим, нагляднее всего и яснее всего выражено в облике удивительного дьякона из «Дуэли».

Там, где у Чехова появляется священнослужитель, это либо идиот вроде дьячка Вонмигласова из «Хирургии», либо застенчивый, молодой, робкий, очкастый, ничего не умеющий объяснить, не умеющий найти обоснование своей вере служитель. Но дьякон из «Дуэли» – это самая святая вера, когда он говорит фон Корену: «А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера!» И это действительно вера, потому что этот неуклюжий, неловкий, не умеющий собственную жизнь устроить дьякон спасает Лаевского.

Мы же понимаем, что фон Корен запросто Лаевского убьет. Мы понимаем, что дуэль – это не столько травестия, не столько пародия на дуэль Павла Петровича с Базаровым, сколько попытка довести ее до конца. Потому что фон Корен, с гениальной проницательностью сделанный Чеховым немцем, ницшеанец-позитивист, но позитивист без ницшеанской поэзии, без ницшеанских мучений и сомнений о Боге, просто позитивист: вижу то, что мне не нравится, – уничтожаю, потому что оно бесполезно.

И в этот момент, когда и железный глаз фон Корена, и железное дуло пистолета смотрят прямо в Лаевского, смешной неловкий дьякон выпрыгивает из канавы, разбрызгивая грязь, и по-заячьи кричит: «Он убьет его!» – и фон Корен промахивается, и пуля едва оцарапывает Лаевскому шею.

И вот в нем-то и спасение, в этом неуклюжем, не умеющем себя объяснить добре, которое в основе своей воспринимает мир не как школу со строгими правилами, и Бога воспринимает не как начальника, а воспринимает мир как одно бесконечное чудо. И тоже ничего не любит делать, а любит праздность, любит разговаривать с теми же зайцами, которые выбегают из-под ног, с птицами, которые выпархивают рядом. Человек, который бесполезное сделал своей профессией. Вот это и есть религиозность, а все остальное, к счастью, абсолютно мимо.

Самое последнее, о чем бы мне хотелось сказать. Вероятно, самое странное, самое наивное заблуждение – думать, будто есть ранний и поздний Чехов. Чехов всегда един, и все его истории – это печальные анекдоты, трагические анекдоты, только подчеркивающие абсурдность жизни.

Ну, например, врач плохо заботился о больнице и сам стал одним из ее пациентов, и сторож его отлупил. Хорошая была бы ранняя чеховская юмореска, только там этот врач попал бы туда спьяну. А у позднего Чехова это «Палата № 6», русофобский рассказ, как сказали бы наши казенные патриоты. Там есть чиновник, вечно мечтающий о недосягаемых орденах. Есть интеллигент, вечно всего боящийся, и больше всего боящийся, что его арестуют, и поэтому сидящий то в подполе, то попадающий в эту палату № 6. Есть врач, который одержим идеями Марка Аврелия, да вместе со своим стоицизмом туда и попал. Есть народ – страшный, жирный мужик, который не имеет никаких человеческих чувств, а только тупо покачивается, когда его бьет сторож Никита. И есть сторож Никита, олицетворяющий собой эту власть.

Но помимо «Палаты № 6» есть огромный мир, в который, кстати, у Чехова выпускают только жида Мойсейку. Чехов достаточно точно угадал и это. И если мы вспомним, что мир не ограничивается палатой № 6, что вокруг есть гигантское поле возможностей, гигантское поле надежды, это и будет самое мощное средство от депрессии, которую нам успешно излечивает Чехов.

Сочинение, о котором сейчас пойдет речь, в самом деле загадочно и, наверное, представляет собой, рискну сказать, наибольший интерес из всего Чехова сегодня, потому что все остальное изучено и перелопачено вдоль и поперек. И только «Драма на охоте» – единственный чеховский роман – остается в стороне от мировой интерпретации, потому что не очень понятно, что с ней делать.

Есть несколько экранизаций этого романа. Одна снята в Венгрии (режиссер Карой Эстергайош), там играет совершенно замечательная, очень красивая Адель Ковач. Есть наш телевизионный фильм 1970 года (режиссер Борис Ниренбург), который так и назывался – «Драма на охоте». Есть черно-белая немая экранизация 1915 года, она, по-моему, и не сохранилась. Но наиболее известен, конечно, фильм Эмиля Лотяну под странным названием «Мой ласковый и нежный зверь», не имеющим никакого отношения к тексту.

С жанром этого чеховского сочинения неопределенность: некоторые называют «Драму на охоте» романом, потому что в 1930-е годы, когда господствовала в литературоведении марксистская скука, считалось, что Чехов не мог всерьез написать детектив. Потом появилась версия, что это пародия.

«Драма на охоте» действительно отдает пародией во многих отношениях. Но Чехов, как всегда, начав с довольно прозаической задачи, прыгнул выше головы.

Мы привыкли к тому, что «Драма на охоте» написана ради денег, помещена в газету «Новости дня», которые Чехов не называл иначе, как «Пакости дня». Печаталась она довольно долго: с августа 1884 года аж по апрель 1885 года. И самое поразительное, что не была замечена никем. То есть это произведение чеховских надежд не оправдало ни в каком отношении. И прежде всего не оправдало в отношении финансовом. Чехов получал во время печатания этого текста еженедельно по три рубля, совершенно ничтожные даже для тех журналистских заработков деньги. При том что этих трех рублей ему, как правило, не выдавали. Он посылал брата, чтобы тот выбивал их из издателя. Один раз вместо трех рублей ему было выдано брюками, которые издатель сшил себе; по счастью, брюки подошли, хотя и были коротковаты. История унизительная, но это 1884 год, у Чехова еще имени нет, даже у Чехонте еще нет имени.

И Чехов эту попытку забыл. Он был вообще болезненно самолюбив. Когда ему напоминали об этой вещи, он морщился, корчился, сам не вспоминал о ней никогда. Во всей переписке нет ни единого после 1884 года упоминания о ней. Он стыдился ее так же, как любого своего провального, неудачного начинания. Что говорить, если пьесу «Безотцовщина», огромную, написанную им в восемнадцать лет, он прятал всю жизнь. И это пьеса, которая называлась то «Платонов», то «Безотцовщина», долгие годы пролежала непоставленной, неэкранизированной и, по сути дела, непрочитанной.