Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Когда в 1970-е годы вышел фильм Лотяну, «Драму на охоте» стали перечитывать – и открылись бездны. Вот об этих безднах мы и поговорим.

Начнем с того, что Чехов в первой половине 1880-х годов находится в сомнениях относительно своего литературного поприща. То, что он будет писать, очевидно. Но в каком жанре он будет писать, непонятно. Он предпринимает разные попытки, очень разные жанровые пробы. Как правило, он подписывается в это время «Человек без селезенки» – селезенка, как известно, может лопнуть со смеху. И многие его ранние рассказы по цинизму своему, по онтологическому абсурдистскому юмору смешны до такой степени, что мы и посейчас улыбаемся, вспоминая «Лошадиную фамилию», «Хирургию», «Злого мальчика», или крошечные замечательные афоризмы, разбросанные в тогдашних «Осколках», «Стрекозе», или крошечные пародии, как, например, «Летающие острова. Соч. Жюля Верна. Перевод А. Чехонте», – он всё пробовал.

И вдруг пишет сентиментальный мелодраматический рассказ про позднюю любовь «Цветы запоздалые». Пишет «Тоску». Пишет «Спать хочется», довольно страшный триллер 1887 года. И только оглушительный провал или, во всяком случае, замалчивание «Драмы на охоте» лишило нас русской Агаты Кристи.

Ведь вот в чем, собственно, проблема: в России никогда не приживались традиционные жанры. Мы много говорили с вами о том, что русская литература – это мосластая, тяжелая рука в западной лайковой перчатке. Так вот, Чехов гениально умеет выворачивать чужие сюжетные схемы. Как сказал когда-то филолог Андрей Шемякин, Чехов – первый русский постмодернист. Он берет замечательные чужие образцы и выворачивает их наизнанку, давая им абсолютно противоположный смысл. В рассказе о бедной девочке он делает ее убийцей (Варька в «Спать хочется»). Рассказ о бедном мальчике он разворачивает как молитву, потому что письмо Ваньки Жукова «на деревню дедушке» – это, безусловно, письмо Богу. Он жестоко пародирует практически во всех пьесах традиционную фабульную драматургию: герой «или женись, или застрелись». Чеховская драматургия – это наш принципиальный ответ на событийную пьесу. Это наш русский, бессюжетный, безначальный и бесконечный лирический абсурд.

Точно так же поступает Чехов и с детективом. Чехову в этот момент действительно очень нужны деньги. Но еще нужнее, пожалуй, официальное признание. И когда он берется за детектив, он немедленно задает себе вопрос: а какой сюжетной схемы еще не было?

Мы говорили не раз о сюжетных схемах детектива. Так вот, вариант «убил писатель» впервые опробован Чеховым в 1884 году. И впервые, наверное, дана двойная обманка. Ну кто будет, читая вещь в газете, помнить, о чем было неделю назад, кто будет на эту двойную обманку обращать внимание? Все запомнят только, что убил автор повести. А что он, может быть, и не убивал никого – это ни до кого и не дойдет. Потому что на самом деле вещь гораздо глубже, чем нам кажется даже сегодня.

А чеховская идея как раз и состоит в двойной обманке, которую мы сейчас подробно разберем.

По сложившейся версии, убийца – Камышев, автор повествования. «Драма на охоте» отличается с самого начала великолепным сочетанием, с одной стороны, почти пародийного гротеска, с другой – очень сильных приемов. В этом весь Чехов – у него много сильных приемов именно страшного, именно триллера. И пресловутая амбивалентность на Чехове может быть показана просто классически.

«Драма на охоте» напоминает монолог человека, до глубины души потрясенного, но все время пытающегося смеяться над собой, все время пытающегося высмеивать собственные приемы. Посмотрите, как безупречно с точки зрения детектива решено начало «Драмы на охоте».

Есть пять элементов, которые нагнетаются со страшной силой. Во-первых, у нас есть старая запущенная усадьба. Без старой усадьбы не обходится ни один классический детектив. Во-вторых, у нас есть дурное предзнаменование: гроза разражается в самом начале, Зорька, лошадь героя, спотыкается на въезде в усадьбу. Естественно, рядом стоит старый крестьянин, который ни с того ни сего ему говорит: «Дурной знак, барин», – хотя видит его, кажется, впервые.

Третья обязательная примета триллеров и третья примета нагнетания в детективах – страшное количество фриков, и фрики действительно населяют эту вещь невероятно густо. Возьмем хоть страшную лысую старуху Сычиху, притворяющуюся глухой, про которую сказано, что про нее смерть забыла, которая обитает в покоях графа Карнеева и обворовывает его так профессионально, что ни одной нычки ее так и не удается найти.

Четвертая примета – таинственный незнакомец, Пшехоцкий, поляк, к которому граф Карнеев привязан таинственной какой-то силой. И красавица Оленька имеет таинственного отца-лесничего, давно рехнувшегося на теме запертых дверей. Сцена безумия лесника продирает вдоль спинной кости, как говорил Тургенев.

Гроза – пятая примета, пятое обстоятельство. Природа сама подчеркивает, что сейчас что-то будет уже. Ужасное нагнетается. Сначала дикая жара. Все совершенно теряют представление о времени. Потом такая же дикая гроза, безумная. Во время этой грозы герои укрываются в домике лесничего. И раздается его слабый, дрожащий голос из-за двери: «Митька, поди, подлая твоя душа, запри двери!» И это повторяется все время: «Двери заперты? А сарай заперт? А окна заперты?»

Вот эти пять обстоятельств: фрики, безумцы, усадьба, дурные предзнаменования, погода – все это вместе создает такую густую концентрацию ужаса в начале «Драмы на охоте», что это можно при желании принять за пародию. Тем более что у нас есть с самого начала заданная пародийная фигура графа. Но размышления Камышева по дороге в усадьбу не пародийны, внутренние монологи Камышева не пародийны. Его отношение к людям, с одной стороны, достаточно циничное, а с другой стороны – абсолютно чеховское, непародийное. Более того, если мы с самого начала обратим внимание на личность Камышева, на некоторые его приметы, мы заметим вопиющую амбивалентность, опять-таки позволяющую приписать двоякую трактовку всем его словам.

Мы помним, какое главное противоречие замечает издатель в его облике. В Камышеве с самого начала обращает на себя внимание одна деталь. Он колоссально физически силен – даже лицо его названо мускулистым. Но дверь он открывает, как пальцами берет бабочку. И шляпу он кладет нежным движением, как будто гладит. И все его движения имеют характер невероятной нежности, мягкости, осторожности. И это тоже можно трактовать амбивалентно. С одной стороны, это черта убийцы – невероятная сила при какой-то крадущейся аккуратности. С другой – черта невероятной нежности и деликатности. И от того, с какой стороны мы взглянем, при каком освещении, зависит наше дальнейшее отношение к персонажу.