Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

«Когда мы кладем нарезанную картошку на кухонное полотенце, то целесообразно одновременно поставить сковородку на огонь, налить в нее рафинированное растительное масло, покрыв дно слоем в несколько миллиметров. И вот видим появление первого дымка над маслом, что говорит: масло уже разогрето. Если нам важно, чтобы на картошке сразу начала образовываться корочка, то непосредственно перед тем, как забросить ее на сковородку, необходимо резко увеличить нагрев. С газовой плитой все ясно, просто надо больше приоткрыть кран газа. А что делать людям, у которых электроплита? Им можно рекомендовать потратить чуть больше электроэнергии, но выиграть в качестве. Нужно включить две конфорки: первую, где разогревается масло, – на среднем нагреве; вторую – на максимуме. Либо мы увеличиваем подачу газа, либо передвигаем сковородку со средне нагретой конфорки на сильно разогретую. В обоих случаях возникает скачок температуры у масла.

И вот что происходит дальше. Мы тут же, примерно через 10 секунд, забрасываем в сковородку картошку. Масло быстро охлаждается, но благодаря тому, что оно прежде, до засыпки, получило резкое, скачком, повышение температуры, то его охлаждение будет менее ощутимым, и картошка тут же начнет покрываться корочкой.

Через полминуты жарки на сильном огне, не перемешивая картошки, передвигаем сковородку на средний нагрев на электроплите либо уменьшаем газ до исходного уровня на газовой плите. И лишь после этого можем аккуратно перемешивать картошку. Причем я очень рекомендую перемешивать не ложкой или деревянной лопаткой, а слегка потряхивая сковородку – так картошка не будет деформироваться и ломаться. Дожариваем ее до готовности на среднем нагреве. Она наверняка будет с корочкой и не превратится в кашу».

Надеюсь, вы довольны. Заглядываете в завтрашний день с мечтательной улыбкой. Большое дело – слог. Вот сказано: наверняка – и сразу освещается перспектива.

Ну а другие сюжеты – пирожки с устрицами, страсбургский пирог из налимов, желе из оленьего рога с рейнвейном, бычачье нёбо на шлафроке – не говоря уже о всевозможных чудесах с дупелями (бекасами, вальдшнепами, кроншнепами), – обращены большей частью к так называемым новым русским.

Так и видишь действительного статского советника Одоевского, с камергерским вышитым на ягодице ключом, – в роли словоохотливого распорядителя на корпоративном банкете какой-нибудь «Транснефти»:

– Бекасы, милостивые государи, которые… по будням называются дупелями , а в торжественных случаях дупельшнепами , – суть птицы… нет, милостивые государи, не птицы, но… как бы сказать… цветы, розы, лилии, рассыпанные природою по земле для утешения человеку… в них – улыбка красоты, сияние звезд, лунный блеск – и как бишь все это говорится… да, милостивые государи, действительно так! Войдите в самих себя и подумайте хорошенько: в каком случае жизни не привлечет вашего внимания и участия жирный дупельшнеп, обвернутый шпеком, впросырь прожаренный и положенный на гренок из белого хлеба? – только в одном: когда вы сыты – то есть в минуту самого жестокого несчастия для истинного гастронома!

Члены правления благосклонно посмеиваются: во старикан дает!

А и в самом деле – случай не тривиальный. Казалось бы, давным-давно, еще при жизни, погрузился сочинитель на дно реки времен – и вдруг так внезапно вынырнул – и так кстати.

Двести с чем-то лет назад считался существом немножко нелепым: добродетельным с придурью. Теоретиком всего на свете. И Некрасов его шпынял:

Пишут, как бы свет весь заново К общей пользе изменить, А голодного от пьяного Не умеют отличить…

Где нынче Некрасов? Кто его читает не из-под палки? А князь Одоевский, русский Фауст, – вот он, в шоколадном переплете, и буквально как подсолнухи к светилу, обращаются к нему, сияя, сочувственные умы.

Поскольку зато умел отличить консервированный трюфель от свежего, а это в России опять – важнейшее из искусств.

Кстати: запах трюфеля по карману даже читателям «Звезды». Главное – не отчаиваться.

«Дело в том, – говорит комментатор, – что сейчас выпускается продукт, который называется трюфельное масло. Это чаще всего оливковое масло, настоянное на трюфелях. Это никакая не синтетика, а абсолютно натуральный запах, и если таким маслом приправить то или иное блюдо, мы получим полное представление о том, что такое вкус и запах трюфеля. Самое простое – приправить омлет трюфельным маслом, равно как не грех капнуть трюфельного масла на обычную редьку».

Разумеется, не грех, еще бы. В этом смысле Одоевскому – да и Лазерсону – и всем нам, всем! – необыкновенно повезло. Счастье взаимопонимания. Капнул на редьку – и двух веков как не бывало.

А представляете: если бы в 2207-м какой-нибудь отчаянный сноб вырезал из журнала всего Гедройца и собрал такой же пухлый том (предположим, просто шутки ради, что я тоже, как Одоевский, дожил бы до преклонных 65-ти, тоже успел бы написать «Последний квартет Бетховена» и «Русские ночи», тоже дослужился бы до гофмейстера и завоевал приязнь видных деятелей шоу-бизнеса), – каково пришлось бы комментатору? а рецензенту? а бедолаге читателю, если бы взялся откуда-нибудь и он?

Помимо и поверх очевидной тщеты усилий (потому что как же оправдать уже и теперь вымирающий обычай – сочинять тексты о текстах? и кому же была охота читать про непрочитанное?), – вдобавок все эти загадочные, необъяснимые слова. Кто такой, к примеру, – графоман? И что это была за субстанция такая – слог?

На редьку не капнешь.

Зинаида Шаховская. Таков мой векПер. с фр. П.Виричева и др. – М.: Русский путь, 2006.

Сыр, как известно, выпал. Коварный хищник скрылся, глотая на бегу приз, – несомненно, с чувством глубокого разочарования.

Оставшаяся же на елке якобы ни с чем птица полюбила себя и поверила в свой талант.

Правда, то и другое равно необходимо в одном-единственном жанре – не вокальном, увы: мемуарного автопортрета.

Это когда рассказываешь не столько про что случилось, а – как замечательно в любых обстоятельствах себя вела.

Какая была от младых ногтей отчаянно храбрая. До мозга костей справедливая. Беззаветно щедрая. Веселая и находчивая. В невидимых миру скобках: умница и красавица. Подчеркнуть повсюду пожирней (для широкого иностранного читателя): княжна, то есть фактически принцесса. Урожденная, не какая-нибудь.

Даже есть предписанная фольклором сцена узнавания:

«Церемония была грустной, но полной достоинства. На ней присутствовали Великая княгиня Ксения Александровна, сестра последнего царя, графиня Торби, морганатическая супруга Великого князя Михаила, внучка Пушкина по материнской линии, генерал Баратов, председатель Общества русских инвалидов войны и некоторое количество бывших придворных дам, бывших министров, бывших дипломатов и генералов… Меня попросили сказать несколько слов от имени русской эмигрантской молодежи, что я и сделала отнюдь не без смущения. Закончив свою речь, я чуть было не оконфузилась в глазах столь блестящего общества. Какой-то генерал в штатском подошел ко мне и спросил, как звали моего деда. Известно, что русские получают отчество по имени отца; я знала, что являюсь дочерью Алексея, но как звали его отца, к своему великому стыду, не ведала. Дед умер до моего рождения, и дело осложнялось тем, что я никогда не слышала, чтобы моего отца называли Алексей Николаевич. Поскольку у него был титул, к нему обращались князь или ваше сиятельство, тогда как близкие звали его Леля (уменьшительное от Алексей). Я погорела самым жалким образом. Генералу все это показалось очень странным, и он оставил меня, чтобы поделиться с присутствующими своими подозрениями. Я в его глазах, видимо, превратилась в самозванку Шаховскую, что, однако, было не так важно, как лже-Анастасия. Мой старый друг генерал Холодовский умолял меня вспомнить имя деда, поскольку от этого зависела моя честь. Он перечислял мне длинный ряд имен, и я растерялась окончательно… Но вдруг одна пожилая дама – я узнала позднее, что она была вдовой генерала Волкова, – бросилась ко мне, посмотрела мне в лицо и воскликнула, словно нашла любимую племянницу: „Но я знаю, знаю… если вы дочь Алексея, значит, вы племянница моих близких подруг – Маруси и Маши. Это же очевидно: вам по наследству перешли глаза вашей бабушки Трубецкой. Вашего дедушку, дорогая, звали Николаем“. Я испустила глубокий вздох облегчения и поклялась себе заняться генеалогией семьи».