Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

По-видимому, Майя Туровская считает, что люди – так сказать, люди en masse, даже бывшие советские – заслуживают некоторого сочувствия: все же им очень сильно досталось и слишком трудно живется.

Также похоже, что ее несколько бодрит пример Германии: совсем ведь падшая была страна, из какой мерзости воскресла.

Наконец, и в жестах нынешней российской культуры – даже в непроизвольных жестах культуры массовой – наблюдается (или мерещится) что-то такое осмысленно-человечное. Скажем, отчего население так жадно поглощает милицейские сериалы? Да оттого, что они «возвращают „жителю“ чувство защищенности в его непростой повседневной жизни». (Совершенно по другому поводу и в скобках: «иногда эта традиция играет положительную роль: как известно, обычные шупо остановили гитлеровский путч 1923 года в Мюнхене, не посмотрев на генерала Людендорфа».) Или – что нам дает реклама как источник знания?

«…Если… выделить главное слово в тезаурусе российской рекламы, то это будет „защита“. „Защита!“ – кричит, шепчет, обещает экран; защита от кариеса; защита от пота; защита от запаха; защита вашей машины – замок „Mongoose“; защита вашей стиральной машины – Calgon. Защита – от насморка, от боли, от несвежего дыхания, если нельзя защититься от всего остального, – вот что продает нам экран в первую очередь. И уверения в собственной социальной полноценности. „Я этого достойна“, – твердят красотки, посягнувшие аж на французскую косметику…»

Но ведь и на престижных премьерах поют про то же:

«На постсоветском пространстве смерть – военная ли, криминальная, холодная и голодная, от бедности или дефицита медицины – обесценилась и стала привычной. Высокая смертность – коэффициент состояния общества. Потребность культуры поднять цену смерти как инобытия любви – столько же выражение Танатоса, сколь и попытка ему противостоять».

Признаюсь, лично для меня это даже чересчур умно, чересчур красиво. Не представляю, каким образом партия Травиаты – исполненная хоть ангелом небесным – противостоит военному, раз уж речь зашла, танатосу.

Откуда он, кстати, взялся, такой? Разве в России война? уж не чеченская ли? в книге о ней ни звука. Должно быть, не характерное обстоятельство.

Либо Майя Туровская полагает, что с посторонними о таких вещах не говорят.

Отсюда же, наверное, и снисходительность к масскульту и кичу, к разным Марининым и Радзинским. Второй сорт или третий – иностранцу все равно.

Получается, действительно, эффект перевернутого бинокля или что-то вроде. Жизнь предстает бескачественной, зато семиотичной (излюбленное Майей Туровской словцо).

Даже есть один случай (вообще-то неважный) оптического, так сказать, обмана: «Чичиков скупает „мертвые души“ крепостных, чтобы прослыть богатым и выгодно жениться». Немец, конечно, проглотит и не поморщится, а мне, например, обидно за Пал Иваныча.

Но это – так, пустяк. Придирка.

Марсель Райх-Раницкий. Моя жизньПер. с немецкого В.Брун-Цехового. – М.: Новое литературное обозрение, 2002.

В 1979 году в пекинском валютном магазине (типа советской «Березки») Райх-Раницкий случайно столкнулся – будучи случайно же знаком – с Иегуди Менухиным.

«Я спросил, что он здесь делает. Он кратко ответил: „Бетховен и Брамс со здешним оркестром“. Потом спросил, что делаю в Китае я. „Я выступаю здесь с докладами о Гёте и Томасе Манне“. Менухин недолго помолчал, а потом сказал: „Ну да, ведь недаром мы евреи“. А после маленькой паузы добавил: „Это хорошо, это правильно, что мы ездим из страны в страну, чтобы распространять и интерпретировать немецкую музыку и немецкую литературу“. Мы посмотрели друг на друга задумчиво и, пожалуй, немного грустно».

Эта книга (не знаю, с блеском ли написанная: очень уж тусклый перевод) есть попытка личного оправдания в любви, роковой и унизительной: любви еврея к немецкой культуре. Как может счастлив ею быть человек, не раз и не два прошедший селекцию: это когда вы, и ваши родители, и жена продвигаетесь в многотысячной очереди к некоему молодому офицеру, называете ему свое место работы в гетто и должность, – а он, мельком взглянув на вас, показывает хлыстиком: направо или налево, и вы становитесь в соответствующий строй. Слева – значит, через час вы в вагоне, через три – в газовой печи, через пять – в крематории. Справа – отдыхайте до следующего раза, только прежде взгляните на родителей:

«Когда группа, в которой они стояли, приблизилась к человеку с хлыстом, тот, очевидно, потерял терпение. Он заставлял немолодых людей быстрее идти налево и уже хотел воспользоваться своим красивым хлыстом, но в этом не было необходимости. Я мог видеть издали, как отец и мать, боясь строгого немца, пустились бегом, так быстро, как только могли».

Райх-Раницкий бежал из варшавского гетто, до прихода советских войск прятался в одном из пригородов, потом поступил в польскую армию (он ведь был уроженец Польши, ее, так сказать, гражданин), потом вступил в польскую компартию, даже успел поработать в польской разведке, – но когда (очень скоро) отовсюду исключили и вышвырнули, оказалось, что он умеет, и хочет, и любит только одно – писать про немецкую словесность.

С какой стати? А с такой, что девять лет – с 1929-го по 1938-й – жил в Берлине, окончил тамошнюю гимназию. Почти сразу же был депортирован (как в некотором роде поляк), – но: «Из страны, из которой меня изгнали, я увез ее язык и ее литературу…»

Сколько людей подстилали себе под судьбу подобные фразы! (Например – наш Ходасевич.) Но тут случай не тривиальный: что значит – увез? Так обзаводится волшебной лампой Аладдин. Увез на географическую родину – провез в головном мозгу – некий набор ценностей, спасающих (молодого Марселя Райха действительно спасавших) от бессмыслицы и ужаса жизни вообще, а в гетто – и подавно.

Потому что гетто и прочий кошмар нацизма – это, видите ли, немецкое варварство. А он усвоил немецкую культуру. И она его присвоила. Согласно законам избирательного сродства.

И в подсоветской Польше он сделался (под псевдонимом Раницкий) признанным специалистом по ПНР-ГДРовским литературным связям: рецензировал, редактировал, интервьюировал, переводил – почти процветал, если забыть взбухавший вокруг антисемитизм, вскипающий, как волна, – пока не понял окончательно: «что у меня тоже есть портативное отечество – литература, немецкая литература». В 1958 году он убыл в научную командировку в Западную Германию на три месяца – и не возвратился.

Сбылась детская мечта: Райх-Раницкий стал (не окончив университета, даже польского) самым влиятельным, самым, говорят, знаменитым в XX веке немецким литературным критиком. Причина – поверх таланта – я думаю, еще и та, что он вложил в эту профессию ту самую культуру, которую когда-то вывез, а Германия о ней позабыла, – что-то такое, чему обучали (разбирая классические образцы) в берлинских гимназиях между войнами. Художественные особенности, законы композиции, то да сё – и наивысшая оценка только за сочинение безупречное.