Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Такое, значит, у них, извините, хобби: охота за временем, за его красотой. Бесконечной, но краткой. Потому как время, растворенное в пространстве, то и дело меняет вид и цвет. И при каждой перемене сердце вздрагивает, как от предчувствия неизбежной разлуки.

«– Ну что? – сказал Ежик, когда улетела последняя птица. – Обнимемся?

– Обнимемся, – сказал Медвежонок.

Они обнялись и так некоторое время стояли молча посреди леса. А лес – большой, туманный, – насупившись, глядел на них из-под еловых бровей.

– Ты не забывай эту осень, Медвежонок.

– Что ты! – сказал Медвежонок.

– Мне было очень хорошо.

– И мне.

– Жаль, мы ничего не придумали такого, чтобы зимой было радостно и светло.

– Не грусти, – сказал Медвежонок. – У нас будет еще много осеней.

Они постояли так еще немного, обнявшись, а потом вместе пошли пить чай к Ежику».

Ну вот. Я так и знал. Рецензию пора обрывать, а ничего не сказано. А хотелось, например, про Зайца – какая тоже симпатичная личность, немножко легкомысленная, доверчивый маловер, интеллигентный артист, веселый такой солдат романтизма. И про Смерть – как она там ходит молча вокруг, никого не трогая. Про Кого-то, кого никогда не видно. Да мало ли. Но – я не сумел.

Ничего другого и нельзя было ожидать. Из Сергея Козлова как начнешь выписывать – не остановишься. А там и зачитаешься в тысячный раз – не оторвешься. Тогда как надо трудиться – освещать литературную, извините, жизнь.

«– Обязанность каждого – трудиться, – говорил Муравей, прижавшись к горячей печке. – Каждый день…

„Заладил, – там, у себя на реке, подумал Медвежонок. – Ну как он не понимает, что это – лето, что оно – короткое, что оно вот-вот кончится и что каждый раз у меня в лапах сверкает радуга“.

– Муравей! – крикнул из своего лета Медвежонок. – Не бубни! Разве я не работаю? Разве я отдыхаю?

И он снова ударил по воде лапой, прищурился и увидел радугу».

М. Кузмин. Дневник 1908–1915

Предисловие, подготовка текста и комментарии Н.А.Богомолова и С.В.Шумихина. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005.

Кузминология у нас – царица наук. Благодаря уникально скрупулезным специалистам (как названные выше), про М. А. известно почти все. Куда больше, чем про А. С., Ф. М. или Л. Н.

Да и в самом естествознании, полагаю, не найдется объекта, изученного полней.

Что, впрочем, и понятно: в отличие от какого-нибудь, к примеру, сверчка или суслика, Кузмин предавал бумаге каждый свой прыжок.

Какого числа где ел, сколько пил, с кем – как у него это называлось – был.

Даже – иногда – насчет чувств и мыслей.

«Ходили в лес, гремел гром, Л. Ст. пела песни, вспоминая молодость и Устюг, вероятно; почему-то мне кажутся все какими-то потерянными, бедными, вспоминающими. Я ел землянику, сладкий, медовый и кисловатый вкус, запах от болотной травы, хвои, будто бродяга или отшельник, природный человек. Хотелось бы насиловать кого-нибудь. Гремел гром, поспешили домой. После обеда поехали кататься, мы же пошли в баню; там мылся высокий, некрасивый, но стройный студент, напоминающий не без приятности Павлика…»

За отчетный период 800 раз побрился. 454 раза болела голова. 91 – зубы. Каждый день, умирая от нежной жалости к себе, выходил за наслаждениями – разными, обычно – недорогими; выменивал на них роскошь разочарований.

Записывал, читал в компаниях. В реальность других людей не верил, но и свою собственную чувствовал какой-то непрочной, вроде блаженного кошмара. Который, если сразу наколоть кружащиеся лица на даты встреч, когда-нибудь прочитается как действительно состоявшееся прошлое. На старости лет продал дневники со всеми персонажами.

И теперь они, значит, навечно приговорены метаться из ресторана в ресторан («встретил милого полупьяного Блока»), занимать деньги, кувыркаться друг у дружки в постелях, произносить разный вздор, – это всегда будет называться: Серебряный век.

Так им и надо: тоже ведь считали свою жизнь достойной того, чтобы ее запоминать в подробностях. Взаимный такой свальный мемуаризм.

А век, между прочим, был не чисто серебряный, а – фраже. Fraget – как и оттиснуто на прабабушкиных чайных ложечках, шкатулках. Сплав серебра с медью; если не ошибаюсь, еще и с никелем;

по ценам 1900-х годов дешево и сердито; но с течением времени проступает желтоватый отлив.

«…К Сологубу пошел пешком. Там назвали кучу народа. Воротничков бродил. Тявочка была мила. Зайчик мандил напропалую. О. А. делала ревнивый вид, царапала его и колола вилкою. Удалялись в спальню и секли Настю, Тявочку, Валечку и Зайчика. Хотели Антония, но он уперся. Занятно. Зайчик особенно усердствовал. Валечка несомненно шпокнул Коленьку. Вообще было неплохо…»

Текст, короче говоря, скучный: внешность излагаемых событий противна (как и всегда выглядит снаружи чужая страсть), слог отрывист. Всю дорогу – истерический смешок сквозь истерические же слезы. Бездна незнакомых и никому не нужных фамилий, прозвищ (если бы не комментарий – просто как в лесу).

От корки до корки – не одолеть, думаю, никому. Да не каждому и по средствам (лично я – взял у знакомого). Но лет еще через сто этому волюму (и предыдущему) цены не будет.

Все из-за того же парадокса, он же – трюизм: что надо же, как бывает: кто-нибудь, меж ничтожных детей мира как будто самый ничтожный, вдруг возьмет и сочинит «Александрийские песни». Тут же, безобразно напившись или даже в трезвом виде, наделает пошлых глупостей – а потом каждую из них сам себе расскажет не без удовольствия:

«…Обедали у Альбера, где был Валечка и офицер, похожий на Миллера. Гуляли в саду, где я подцепил какого-то гимназиста Васю и пошел с ним на Знаменскую. Я не думал, что в 16 лет люди уже достаточно развиты. Было ничего…»

Или:

«Заезжали к Вольфу. Потом к Сапунову и в Мариинскую, где я окончательно напился и засыпал. Какая гадость. Была гроза. Как-то очутился тот хулиган из Малого, который приставал ко мне на Невском, и поехал со мною…»

В общем, ценнейший – как и обещано издательством в аннотации, – ценнейший источник сведений о культуре Серебряного века.

Дэймон Гэлгут. Добрый доктор

Роман / Пер. с англ. С.Силаковой. – М.: РОСМЭН, 2005.

Дж. М. Кутзее. Железный век

Роман / Пер. с англ. М.Соболевой. – СПб.: «Амфора». ТИД «Амфора», 2005.

Как видите, книжки разные. Одна обналичена английским Букером. Автор другой – лауреат Нобеля. Первая написана недавно и хорошо, другая – лет пятнадцать назад и превосходно. Обе – про Южную Африку накануне тамошней перестройки.

В эпоху тамошнего застоя.

Дэймон Гэлгут изображает его примерно так: честные интеллигенты под ненавидящими взглядами населения вращают тяжелые колеса цивилизации, не желая признать, что бесполезно. Спиваются, теряют смысл свой жизни, все такое. Чистый, короче, Чехов, поздний Антон Павлович. Отчего и эпиграф к «Доброму доктору» взят из «Дома с мезонином».