Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Скука, безвременье, тоскливый пафос малых дел, историческое захолустье.

Географическое тож, с ярким местным колоритом. Напоминающим, в свою очередь, манеру другого знатока провинций – Грэма Грина.

Дело происходит в глубинке доперестроечной ЮАР. В депрессивном регионе-доноре. Здесь влачит свою разбитую жизнь первое лицо повествования – врач райбольнички – белый из хорошей столичной семьи. Местные в больничку не обращаются, работы мало, медперсонал погряз в пошлых сварах (кое-кто, естественно, мечтает: в Москву! в Москву! – в смысле: в Преторию или даже почему-то на Кубу), герой попивает, а также имеет связь с одной замужней аборигенкой, говорю же – прямо по Чехову.

Теперь, чтобы завести сюжет, позаимствуем прием у м-ра Грина: бросим в это кипящее болото наивного энтузиаста. Идеалиста-оптимиста. Бойскаута, который, не зная броду, плюхнется туда добровольно. Чтобы, значит, принести народу побольше пользы. И пусть юноша бултыхается, реализуя абстрактные принципы в слишком конкретной для этого обстановке, пока его не убьют.

И тогда чувство вины как бы разбудит иноязычного Ионыча, как бы подтолкнет маятник в остановившихся было часах.

Что, в свою очередь, позволит автору (Дэймону Гэлгуту, если забыли), наподобие Айболита, прописать читателю традиционный рецепт болеутоляющего: делай свое дело, и будь что будет, – и заслужить, как сказано, Букера.

«Нам пришлось ужать свою деятельность во всех отношениях. По сути, больница превратилась в амбулаторию, которая работает по утрам, не больше двух часов в день. В основном, мы раздаем советы и лекарства. Все тяжелые больные, а также не тяжелые, но нуждающиеся в госпитализации хотя бы на сутки, получают направления в другие больницы.

В общем, ситуация отчаянная, перспектив никаких. Но все же, наперекор логике, я доволен. Возможно, это лишь ложная умиротворенность, наступившая после капитуляции перед судьбой. Но мне почему-то кажется, что теперь я на своем месте…»

Нет, серьезно: более чем приличный текст. Хорошо написан, хорошо переведен.

Но «Железный век» Дж. М. Кутзее – все же другой коленкор. (Все же Нобель – не Букер.)

Ни грамма сладкого. Ни слова надежды. Отчаяние, отвращение, стыд, смерть. Все мысли, какими живет порядочный человек в государстве несправедливом, свирепом и лживом. Видать, немногим лучше Советского Союза была в свое время эта самая ЮАР.

«Телевизор. Зачем я смотрю его? Каждый вечер – парад политиков: с самого детства, стоит мне только увидеть эти тяжелые, пустые лица, как меня начинает мутить и портится настроение. Тупые двоечники, сидевшие на задних партах, выросли, и теперь им доверено управлять государством. Вместе с родителями, дядьями и тетками, братьями и сестрами; напасть, которой поражена вся страна; они жрут без конца, поглощая все новые жизни. Почему, чувствуя ужас и отвращение, я все-таки за ними наблюдаю? Почему допускаю их в свой дом? Не потому ли, что царство саранчи – это правда Южной Африки, и мне тошно от этой правды? Они уже не претендуют на законность. Разум они давно отринули. Для них существует только власть, оцепенение власти. Они едят и говорят, пережевывая жизни, рыгая. Медленная, сытая речь. Они сидят кругом, без конца дебатируя, издавая законы, похожие на удары молотка: смерть, смерть, смерть».

Но сюжет нисколько не политический, а просто про одиночество. Про такую его глубину, до которой, по снисходительности судьбы, не каждый успевает докатиться, не доживает. А кто и доживет, уже не в силах думать ни о чем, кроме собственной боли. Что, по-видимому, все-таки менее мучительно, чем смотреть на реальность, лишившись всех фильтров.

Сюжет не чеховский – толстовский.

Пересказывать не стану: во-первых – потому что этот роман действительно стоит прочесть, во-вторых, сила его и блеск не в происшествиях, а в обратной ценностной перспективе. Кеносис, что ли, это называется у богословов: когда гордость осыпается, как листва, и человек осознает, чего на самом деле стоит – а именно что не стоит ничьей любви. Сразу резко поднимается в цене все, что на нее хотя бы отдаленно, хотя бы по ассоциации, похоже: допустим, улыбка постороннего, или музыка, или хорошая погода. Тогда как собственная смерть не значит ничего. И вы благодарны вашему убийце за то, что он не брезгует подойти вплотную.

Все так изложено – я бы сказал, даже чересчур ясно. (Перевод, видимо, идеальный.) Как на классической латыни: как если бы мыслить и строить предложения было одно и то же.

Но с той разницей, что между предложениями чувствуются провалы во тьму. И героиня, сказав вам такие вещи, в которых никто никому не признается, остается загадочной, совершенно как живая.

«Скорбь, которую уже не выплакать слезами. Я как раковина, полая внутри. Судьба посылает каждому ту болезнь, которую он заслужил. Моя – выедает меня изнутри. Если меня открыть, обнаружится, что внутри я полая, как кукла: кукла, в которой сидит рак и облизывается, щурясь на яркий свет…»

Одним словом, литература – она и в Африке литература. Защищает, как умеет, человека от людей.

Я. М. Сенькин. Фердинанд, или Новый Радищев

Предисловие К.Кобрина. – М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Несомненный псевдоним. Весьма известного в Петербурге человека.

Узнаю марку автомобиля, местоположение дачи, тему докторской диссертации. Не узнаю выражения лица: какое веселое лукавство! какая беспечность!

Но глаза – все равно как у Печорина – не улыбаются.

Достали человека, надоело человеку все, отравился окружающим враньем. Патриотизмом, оптимизмом.

Сел в машину и поехал куда глаза глядят. Прямо по рецепту Гоголя: надо проездиться по России.

От Пскова через Порхов на Большое Кивалово.

Запоминая скудные пейзажи, изучая нравы, придумывая на ходу анекдоты минувших и текущих дней.

Жанр почтенный, испытанный. Одно нехорошо: этому жанру противопоказана трезвость. Не следует непьющему рассекать пространство. Тем более – здешнее.

Радищева опьяняли отвага и собственный слог. Де Кюстина – слог и собственный ум. У Венички Ерофеева с собой было.

Без этого нельзя. Трезвого путешественника приземляет и тормозит зависть к существам истинно свободным.

«Вообще после падения советской власти и колхозов в псковских деревнях появилось много истинно свободных людей… Они действительно свободны от всего: условностей этикета, родительских и сыновних обязанностей, дружеских и товарищеских чувств, гражданских и религиозных устоев, экономических и долговых обязательств, паспортного режима, платежа налогов и алиментов…

Одеты они примерно одинаково – в нечто серое, мятое, бесформенное (многие в этом и спят). Лица их и не бриты, и не в бороде, а в двухнедельной (как у маэстро Горгоева) щетине и поэтому кажутся такими же, как у него, дикими. Все, что у них есть, они всегда пропивают: инструменты, вещи, заготовленное для своей скотины сено, выловленную в озере рыбу, собранные ягоды и грибы, выкопанную на огороде картошку…»