Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

У нас принято представление о русской литературе как о доброй, любящей, несколько сусальной, как писал Георгий Иванов, «сентиментальное онанирующее русское сознание». На самом деле, конечно , русская литература лучшие свои страницы писала кипящей желчью.Это было у Герцена, это было у Толстого, это было у страшного, ледяного насмешника Тургенева, у Салтыкова-Щедрина, уж сколько этого было у Достоевского, чего и говорить. Сама по себе доброта – хороший стимул, но ненависть, когда она подмешана в чернила, тоже придаёт литературе невероятную силу.

Свет этого романа до сих пор идёт и доходит. Не только потому, что эта книга всё-таки умеренно оптимистичная – всё-таки в ней есть борющийся герой, но главное в ней всё-таки то, что она несёт в себе радость от долгого молчания, наконец разрешившегося речью. Человек терпел, терпел и наконец сказал то, что чувствовал себя обязанным сказать. В этом смысле «Печальный детектив» – высшее достижение перестроечной литературы. И потому так жаль, что надежды Астафьева, связанные с его героем, оказались разбиты уже в самое ближайшее время, но, может быть, разбиты не до конца.

Отчётливо помню, как я уходил в армию в июне, а потом меня немножко ещё отпустили побродить по воле и призвали в первых числах июля 1987 года. Мне было особенно обидно уйти, не дочитав «Детей Арбата», которые начали публиковаться как раз в июньском номере журнала «Дружба народов», где их приходилось протаскивать через колоссальный пресс сразу нескольких инстанций. И Сергей Баруздин, тогдашний главный редактор журнала, героически пробил книгу. Можно сказать, что с 1987 года гласность закончилась и началась свобода слова. Произошло это не на публикации «Архипелага ГУЛАГ», которая случилась тремя годами позже, а на романе Рыбакова, который резко отделил довольно косметическую свободу 1986 года от разгула 1988-го. 1987 год – тот рубеж, на котором перестройка сделалась необратимой.

Роман «Дети Арбата» чрезвычайно показателен для истории советской литературы. Он пережил три волны, три абсолютно разных отношения к нему. Первая часть из будущей тетралогии была написана в общих чертах ещё в 1966 году и анонсирована тогда же «Новым миром». Когда же она наконец появилась в 1987-м, этот журнал, три его выпуска, рвали из рук, достать их было совершенно невозможно. Но мы-то получали, естественно, потому что мать всё-таки преподаватель литературы с большим стажем, все московские словесники были у неё в друзьях, и все нужные книжки оказывались у нас дома очень быстро, пусть и на 2–3 ночи. Книга была тогда абсолютной сенсацией. Анатолий Рыбаков сделался не просто знаменем перестройки и её прорабом, как это тогда называлось, а ещё и руководителем ПЕН-центра, только что народившегося в советской стране. «Дети Арбата» переиздавались многократно, были немедленно переведены на все европейские языки, вышли в Штатах, обеспечили Рыбакову широкую славу. Ну и, в общем, эта первая волна закончилась благополучно к 1991 году.

Несмотря на то что следующие части тетралогии – «Тридцать пятый и другие годы», «Страх», «Прах и пепел» – продолжали исправно выходить с интервалом в 2 года и к 1995 году всё это завершилось, последнюю часть уже, по сути дела, никто вдумчиво не читал. Произошли события, которые благостный дух перестройки очень сильно отделил от кровавых 90-х, как их теперь часто называют.

Вторая волна дурного отношения к Рыбакову связана с негативным, пренебрежительным отзывом Бродского, но отзыв этот был продиктован, я так полагаю, личной мстительностью, потому что Бродский редко бывал объективен. Рыбаков в своё время не оценил его стихи, когда Бродский был совсем молод. Ну и вообще стало как-то хорошим тоном обо всей перестроечной литературе отзываться как о розовой, наивной. И я даже помню, как моя тогдашняя возлюбленная в одном из писем мне в армию писала: «Не понимаю твоих восторгов по поводу «Детей Арбата». Убрать сталинский купол – что останется?» Действительно, линия Сталина в этом романе выглядела как-то отдельно от основной бытовой составляющей. После того, что Солженицын написал о Сталине в «В круге первом», а «В круге первом» – роман, появившийся уже в 1991 году в самом широком читательском обиходе, после этого что там говорить о рыбаковских разоблачениях. А уж после аксёновской московской трилогии и после первой её знаменитой части, в которой у Сталина случается подробно описанный понос, ну что уже добавить к этой десталинизации, к этой дегероизации вождя?

Вообще считалось, что книга Рыбакова советская, что она написана суконным советским языком, что герои её правильные, и, в общем, она имела некоторую ценность только как стенобитный таран, который пробил советскую цензуру. И только сейчас неожиданно приходит третья волна популярности «Детей Арбата». И как был в своё время реабилитирован сам Рыбаков за свой героизм на фронте, в 1946-м с него была полностью снята судимость и он был реабилитирован, а окончательно это было оформлено в 1960 году, когда и вина его была признана несуществующей, так реабилитируется сейчас его главная книга. Реабилитируется потому, что рассказывала-то она, как выяснилось, вовсе не о Сталине, а рассказывала она об уникальном советском поколении, летописцем которого остался один Рыбаков. Очень мало кто уцелел из этих людей, и потому приходится сегодня именно по его свидетельствам реконструировать это гениальное поколение, догадываться о том, что оно могло бы сделать, если бы его не швырнули в топку войны. Но обо всём об этом мы поговорим чуть позже.

Пока про предыдущую биографию Рыбакова, о том, кем он подошёл к своей советской и позднесоветской славе. Во-первых, Рыбаков был к тому моменту наиболее широко известен как писатель детский и подростковый. Самые знаменитые его тексты – это детская трилогия «Кортик» – «Бронзовая птица» – «Последнее лето детства» (все три экранизированы триумфально), и вторая трилогия – о Кроше, которая уже в конце 80-х превратилась в тетралогию, потому что был доснят четвёртый фильм, в котором Крош – уже следователь прокуратуры и расследует гибель девушки на шоссе. Но основная часть – это, конечно, три повести: «Приключения Кроша», «Каникулы Кроша» и «Неизвестный солдат». Всегда считалось, что Рыбаков – это хороший крепкий советский беллетрист, не хватающий звёзд с неба. Он, будучи исключён из института транспорта и осуждён к ссылке, как и его герой Саша Панкратов в 1933 году, отслужил и прошёл всю войну с 1941-го до 1946-го, когда был демобилизован. В точности, кстати, повторил путь моего деда: они были ровесниками, и дед тоже был помпотех полка, заведовал автомобильной службой, тоже в 1946 году демобилизовался. И всего год у них разница, и внешне они были очень похожи. Поэтому мне судьба его кажется как-то особо семейно близкой. Он написал производственный роман «Водители», успел получить Сталинскую премию за него, то есть Сталин его осудил – Сталин и наградил. Затем написал абсолютно советский соцреалистический роман «Екатерина Воронина», потом «Лето в Сосниках» – роман о первых пятилетках. Строго говоря, он производил впечатление чуть лучшее, чем большинство советских авторов, потому что умел писать интересно. Вот этого не отнять. Рыбаков никогда не обижался на определение «беллетрист». Он действительно беллетрист, потому что: увлекательный сюжет, часто детективный, лёгкий репризный диалог, всегда небольшой объём – его романы короткие и динамичные, замечательно точные, несмотря на короткие портреты и характеристики героев. Всё это очень помогает читателю – в нём нет советской убийственной тяжеловесности. Но в 1975 году, уже ему было за 60, он решительно вымахнул из этого своего советского облика и написал роман, который только в 1978-м был с чудовищными трудами напечатан. Тогдашний главный редактор журнала «Октябрь» Анатолий Ананьев пробил его в печать, пользуясь всеми дозволенными и недозволенными приёмами. Эта эпопея продолжалась год. И когда книга всё-таки появилась, журнал нигде нельзя было достать. Я говорю о романе «Тяжёлый песок», который, наверное, был всё-таки высшим художественным свершением Рыбакова. Художественным, подчёркиваю я. Потому что обычно, когда человек пишет от первого лица, он действительно очень часто забывает, от чьего лица он пишет, и тогда речевой портрет, речевая характеристика героя начинает смещаться, растворяться, смешиваться с авторской. А вот так, чтобы на протяжении всего текста без навязчивости, без назойливости удерживать речевой портрет рассказчика, этого сапожника Якова Ивановского, который с крепкой радостью профессионала рассказывает о том, как правильно пошить человеку правильные сапоги, как это важно для войны, для работы – удержать в поле авторского воспроизведения эту фигуру очень трудно. Мы ни разу на протяжении всех 300 страниц этого романа не слышим голоса Рыбакова, мы всё время слышим голос Якова Ивановского. Хотя многие обстоятельства жизни (например, известно, что красавица Дина – это портрет рыбаковской матери, тоже Дины) были позаимствованы из собственной биографии Рыбакова, Ивановского он придумал, и этот человек – абсолютно живой, естественный и каждому читателю интимно близкий. Точно так же все, о ком рассказывает Ивановский, становились для читателя кровно близкими, потому что с помощью деталей, с помощью тонкостей, которые знал один Рыбаков, он описывает жизнь еврейского местечка, еврейской семьи с такой любовью, с такой нежной насмешкой, с такой удивительной проникновенностью, что эту книгу следует считать одним из лучших, наряду с трифоновскими и аксёновскими, русских романов второй половины XX века.