Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Что можно было заметить уже в этой книге? И что, собственно говоря, сделало сегодня Бродского главным поэтом русского мира? Это, пожалуй, самое интересное, что произошло с Бродским посмертно. Начиная с 2015 года, с его полукруглого юбилея, с 75-летия, Бродский старательно проталкивается многими малоталантливыми, но ужасно напористыми идеологами в главные поэты русского мира. Уже дошло дело до того, что Владимир Бондаренко пишет о нём «ЖЗЛ», после Лосева. Поистине, куда конь с копытом… Но на самом деле у Бродского были некоторые основания для того, чтобы числиться поэтом русского мира. Это, конечно, не плохие стихи на независимость Украины, которые он не напечатал, только читал иногда, и это, конечно, не его стихотворение на смерть Жукова, которое является не столько русским, сколько советским, да в общем, и советскости в нём особой нет. Нет, дело в ином. Дело в одной главной русской эмоции, которую Бродский артикулирует очень точно и напористо. Большинство русских романов, во всяком случае, знаменитых, имеют в своих заголовках союз «и», но имеет он не соединительную функцию, а звучит, как «зато».Война, зато мир; отцы, зато дети; преступление, зато наказание – чувствуется явное противопоставление. И это «зато» – пожалуй, самое главное русское слово. Когда-то главным русским паролем был «авось», а сегодня это «зато»: мы самые бедные, зато мы самые гордые, мы самые злые, зато мы самые добрые, нас никто не любит, зато мы очень солидарные, очень единые внутри себя и так далее. Это такое самоуничижение паче гордости, которое всегда присутствует в русском национальном характере. Вот у нас ничего не ладится, зато мы духовные. Вот мы всеми презираемы, зато мы носители традиций. И так далее. И отсюда русский логоцентризм, потому что русское слово, язык, текст, вообще литература в целом, – это наша сдача миру. Мир нас бьёт, а мы ему таким образом даём сдачи. Мы всё время за счёт литературы самоутверждаемся: « зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей ». До какой-то степени русская литература – это и есть наш балет, наш утончённый, сложный и прекрасный спектакль, жанр, в котором никто в мире больше не может работать, потому что во всём мире литература давно раба рынка, а вот у нас она равна себе. Это очень интересный парадокс, отсюда и логоцентризм Бродского, который всё время повторяет, что язык – это бог, язык важнее бога и природы, что высшая форма деятельности – это упорядочивание мира через слово. И главная тема «Урании» – это именно попытка дать миру сдачи благодаря слову, с помощью слова:

Как сказано в стихотворении «Пьяцца Маттеи», весёлом стихотворении, но гораздо более серьёзном, чем обычная литературная шутка. Ведь в этом рассказе речь идёт о том, как автор, обломившийся в любви, радуется, что у него есть поэзия.

Ну а я что делаю в это время? Я сижу, пишу стихи, и это лучшая компенсация.

Эта же тема, эта же компенсация – « скрипи, моё перо, мой коготок, мой посох » – есть и в замечательном стихотворении, которое называется «Пятая годовщина» и посвящено пятой годовщине отъезда. Эта тема – литература как единственный способ выживания в трагическом и несправедливом мире – очень русская, и она у Бродского постоянно прослеживается. Попытка поставить в центр мира слово, хотя это само по себе довольно-таки жалкий выход, потому что слово от реальности оторвано, – сказать можно всё, что угодно, но тем не менее, эта попытка пропаганду себя поставить выше реального положения дел, она очень русская. В этом смысле «Урания» глубоко русский сборник Бродского, при том что в нём, разумеется, о России сказаны довольно жёсткие слова:

Великолепная характеристика, по известному выражению «искать в комнате пятый угол», – когда тебя сильно бьют и пинают по всем четырём.

Но есть там и ещё одна великая и тоже очень русская тема. Потому что из всей «Урании», из всей географии, из всего бесконечного богатства мира взгляд Бродского обращён прежде всего на три империи: на Китай, «Письма династии Минь», на Россию и на Рим. И чувство принадлежности к великому огромному у Бродского очень ощутимо. Это то, что называется « Бог всегда на стороне больших батальонов » – апофеоз количества, восхищение огромностью. И ужас перед ней, и восхищение. « Там лужа на дворе, как площадь двух Америк » – это сказано, прямо скажем, не только с ужасом, но и с восторгом. Да, конечно, там есть жестокие слова, например:

Это в «Стихах о зимней кампании 1980-го года». И тут есть как будто некоторое противоречие с позицией Бродского, но ведь поэт говорит не то, во что он верит, а то, что хорошо звучит. Он в то и верит, что хорошо звучит. Поэтому напрасно здесь искать последовательности, здесь есть эффектность, дело гораздо более важное.

И нужно сказать, что империя для Бродского – это как бы прижизненное воплощение вечности. И человек, сталкиваясь с ней, при жизни понимает то, что вообще-то он может понять только после смерти – свою абсолютную ничтожность. Это ведь очень честно сказано:

И так далее. Важно, что « своим не подавился криком » потому, что имеет опыт посмертного существования в империи. Так посмертная мука и при жизни саднит. Россия – это наилучшая страна для того, чтобы переживать посмертный опыт, опыт абсолютного одиночества, абсолютной заброшенности, полной своей ненужности. В этом тоже, как хотите, есть какое-то величие.

Помимо всего прочего, «Урания» поражала воображение количеством очень хороших стихов, то есть плохих там практически не было. У Бродского есть скучные стихи, что говорить, стихи достаточно монотонные, но тем не менее там были стихи, которые принадлежат к величайшим шедеврам русской поэзии. Прежде всего, на мой взгляд, «Развивая Платона»: