Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Не следует думать, что весь советский проект состоял из бюрократов, силовиков, насильников, из репрессивных мер, из Соловков, из раскулачиваний – нет, советский проект состоял не только из этого. У советского проекта был мощный модернистский пафос, но люди, которые этот пафос в себе носили, которые рождены были строить эту новую страну, как Саша Панкратов, оказывались в ссылках. И Саша Панкратов никак не может понять, почему он в ссылке: он же такой идейный и такой убеждённый, он был в классе активистом, и он не может понять, почему одним из следователей, одним из главных механиков этой новой машины становится портновский сын Юра Шарок, который учился с ним в одном классе и был трусом и подонком. Ну почему трус и подонок становится вершителем судеб, а он, честный человек, в ссылке занимается черт-те чем вместо того, чтобы заканчивать обучение? Но здесь как раз всё понятно. Рыбаков очень чётко показывает, как советский проект погибает в 1934-м, как убийство Кирова становится предлогом для окончательного вытеснения всех сколько-нибудь идейных и что-то умеющих людей и как торжествует Шарок на всех этажах общества. Об этом уже писал Юрий Трифонов, ведь его «Дом на набережной» – это своя версия «Детей Арбата», просто это дети кремлёвской набережной, а не Арбата.

Кстати говоря, почему «Дети Арбата»? Дело в том, что тогдашний Арбат был своего рода интеллектуальным клубом этой молодёжи. Все друг друга знали, и Окуджава не просто так опьянялся атмосферой этого Арбата. С одной стороны, Арбат – это главная советская улица, главная московская улица, потому что по ней Сталин ездит на работу и с работы – весь Арбат уставлен топтунами; но в то же время на Арбате культура этих дворов, этих горизонтальных связей, которыми пронизано всё общество, на Арбате собирается молодёжь, она там разговаривает, она там поёт. Там возникает постепенно та субкультура, которую и надо было уничтожить.Для Сталина самыми страшными врагами были не отцы-комиссары, а дети, «волчата», как он их называл, то блистательное поколение, которое сумело осуществить «оттепель», но на три четверти было выбито войной. И именно в котёл войны, это очень хорошо показано у Рыбакова в четвёртой части, надо швырнуть эту молодёжь, чтобы она никакой ценой не сумела совершить модернистский переворот в России, чтобы империя осталась империей. Но это вечная система, когда любая прогнившая, любая отмирающая эпоха швыряет молодёжь в котёл войны, чтобы они не вытащили эпоху на новый уровень, потому что на этом новом уровне есть место не всем. Так случилось в 1914 году и так случилось в 1941-м. Кстати говоря, так вполне может случиться и сейчас, и в этом тоже пугающая актуальность романа Рыбакова.

Там есть ещё одна довольно важная линия – линия Вари, которая влюблена в Сашу Панкратова. Но она поначалу пошла не по той дорожке, связалась с бильярдистом Костей, игроком, который огромные деньги зарабатывает на халяву и так же легко их тратит. Дело в том, что тогда тоже был такой слой. Помимо слоя интеллектуальной «золотой молодёжи», помимо слоя, условно говоря, идейных и помимо, с другой стороны, слоя тупых исполнителей – бюрократов, силовиков, следователей – существовал прелестный по-своему слой игроков, антикваров, странных мечтателей: иногда очень богатых, иногда совершенно нищих. Были люди советские, были антисоветские, а были совершенно несоветские, вызывающе и принципиально несоветские. Это сложные люди, и это придаёт роману второе дно, замечательную объёмность и сложность. Потому что это люди, в общем, малосимпатичные, как малосимпатичны любые жулики или игроки, но в них есть свобода, фарт, лёгкость, в них есть обаяние какого-то совсем не советского образа жизни. И этот Костя, пожалуй, самый симпатичный герой романа, более даже симпатичный, чем Саша Панкратов. Он, конечно, и высокомерен, он и сноб, он и красавец, и деньги у него лёгкие и халявные, но есть эдакая лёгкость и очарование, и это очень важная вещь. Потому что когда Рыбаков пишет о советском герое – ну что, Саша Панкратов и Саша Панкратов, он вообще о чём-то начинает догадываться к третьей части, а вот Костя! Что хотите, но увидеть, ущучить этот тип в советских 30-х – это надо многое уметь. Это такой тип артиста Дорлеака, который как сыграл в «Строгом юноше», так потом и умер, будучи ещё и оклеветанным. Кумир миллионов, любимец театральной Москвы и ресторанной Москвы. Этот слой тоже был в 30-е, и этот слой кроме Рыбакова никем не артикулирован, не зафиксирован, кроме очень немногих маргинальных упоминаний у других людей.

Что касается общего пафоса этого романа – чем он важен. Важен он прежде всего тем, что он показывал возможную ветку, возможный вариант развития советского проекта. Сейчас легче всего сказать, что советский проект с неизбежностью идёт к ГУЛАГу, но и такие люди, как Саша и Варя, были, и такие люди, как Окуджава и Трифонов, были. Люди, которые даже вопреки всему кошмару 30-х годов верили в дело своих отцов. И, наверное, прав был Окуджава, который в последний год сказал, что всё-таки, наверное, корни беды были не в советском, а в русском. За это его сейчас можно много раз обозвать русофобом, но о том, что такое советское, нужно судить по роману Рыбакова «Дети Арбата». Убитые, сосланные, уничтоженные дети Арбата были надеждой России, надеждой неосуществившейся, и оттого ещё более мучительной.

Мы добрались до 1988 года, до книги Иосифа Бродского «Урания», которая, строго говоря, вышла в 1987-м, но в России оказалась в 1988-м. Как все книги Бродского по-русски, она выходила в издательстве «Ардис». «Ардис», как вы знаете, – издательство, основанное Карлом Проффером и названное в честь идеального поместья, придуманного Набоковым в романе «Ада». «Ардис» существовал в университетском городе Энн-Арборе, где сам Бродский некоторое время работал.

Я хорошо помню, что один из первых сборников «Урания» в Россию привёз Александр Кушнер, который получил его от Бродского. И, придя в гости к Кушнеру в 1988 году, я, советский моряк, служивший тогда в Петербурге и получивший увольнение, рассматривал как святыню этот сборник, на котором Бродский поставил свой совершенно стандартный автограф « Внимание, внимание, на вас идёт “Урания” ».

Действительно, на нас идёт «Урания»: в этом сборнике есть удивительная агрессия, удивительный напор, мало характерный для позднего Бродского. Но до начала девяностых («Урания» включала в себя всё, что было написано после «Части речи») было ощущение какой-то катящейся на тебя лавины, такого прекрасного стихийного бедствия. Именно в «Урании» впервые были напечатаны лучшие, как мне кажется, стихотворения Бродского, хотя, как сам он говорил, наверное, выше всего в его наследии следует поставить цикл «Часть речи», но наряду с ним и «Пятая годовщина», и «Стихи о зимней кампании 1980-го года». Все эти стихи, лучшие стихи позднего Бродского, появились в этой книге, в которой, как правильно сказал тогда Пётр Вайль, намечается новый Бродский: может быть, более умиротворённый, может быть, более равнодушный, но тем не менее есть в ней ещё и тот прежний, огневой, тот странный темперамент, который так выделял Бродского из всех поэтов петербургской школы, культурной, но, пожалуй, несколько монотонной.