Марк Липовецкий - «Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин: после литературы

То, что мы вообще ввели здесь « langue » как самостоятельную величину, может показаться странным с учетом дискурсивной ориентации «Месяца в Дахау», но этот шаг станет понятнее в следующей главке.

См. об этом сборник: Понятие судьбы в контексте разных культур / Отв. ред. Арутюнова Н. Д. М.: Наука, 1994; и в нем особ. статью: Арутюнова Н. Д . Истина и судьба. С. 302–316.

Универсальнейшее понимание книги – все произведения суть произведение вневременного и безымянного автора – объединяет Хорхе Луиса Борхеса с иудейской мистической концепцией книги, как она, например, представлена в творчестве Эдмона Жабеса (ср.: Lachmann R . Op. cit. S. 76 f.).

Многократное повторение слова «труба» в различном семантическом окружении заставляет вспомнить Хлебникова. Ср.: Hansen-Löve A . Metamorphosen der «truba» in der mythopoetischen Welt V. Chlebnikovs // Holthusen J. u. a. (Hg.) Velimir Chlebnikov 1885–1985. München: Sagner, 1986. S. 71–105.

См.: Spitzing G . Lexikon byzantinisch-christlicher Symbole. Die Bilderwelt Griechenlands und Kleinasiens. München: Diederichs, 1989. S. 28.

См.: Leroi-Gourhan A . Hand und Wort. Die Evolution von Technik, Sprache und Kunst / 2. Auflage. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1984. P. 237 ff.

Бихевиористская теория языка Блумфилда отказывалась принимать во внимание ненаблюдаемые изменения душевного состояния говорящих и стремилась найти способ описания языка исключительно через «объективные» категории стимула и реакции.

Бахтин М. М . Указ. соч. С. 240.

Язык «Месяца в Дахау» во второй части синтаксически и морфологически сильно исковеркан; однако семантически он продолжает функционировать в достаточной мере, чтобы реферировать к актам насилия.

Ельмслев Л . Пролегомены к теории языка / Пер. с англ. Ю. Лекомцева. М.: КомКнига, 2006. С. 139.

См.: Там же. С. 138.

Количество этих коннотаций принципиально открыто. Однако такая открытость отличается от бесконечного числа индивидуальных ассоциаций тем, что коннотации не индивидуальны и, будучи культурными, пригодны для лексикографической систематизации. Эти коннотации чрезвычайно устойчивы и могут быть изменены не иначе, как в результате интенсивных дискурсивных практик большого числа говорящих, причем не только по-русски и по-немецки, но и представителей других культур. В качестве коннотаций они не подчинены никаким инстанциям – как, например, критерий истины или релевантность для актуальных речевых актов; их стабильность основана на интеллигибельном существовании в языковом сознании людей.

К примеру, я, Петер Дойчман, часто ощущаю неловкость в ненемецкоязычных странах, когда мне приходится называть свою «говорящую фамилию».

По поводу графических средств Сорокина здесь могут быть сделаны лишь беглые замечания. В то время как немецкая орфография требует написания с заглавной буквы всех существительных и имен собственных, русская орфография предусматривает прописные буквы в основном только для имен собственных или для сингулярных понятий. Макароническая орфография Сорокина переносит немецкие правила использования прописных букв в русский текст, и это приводит к эффекту, когда все написанные с заглавной буквы апеллятивы выглядят как сингулярные понятия. Читателю этих слов таким образом сигнализируется, что их следует связывать с определенными, уникальными референтами, даже если эти единицы являются именами нарицательными. Например, в «Пей Трахеями и Гениталиями» возникает предикат «быть уникальным, выдающимся, особенным», то есть этот имплицитный предикат производится дискурсом отправителя сообщения. Предикативное использование русского фразеологизма «[человек] с большой буквы» (Горькому принадлежит такое высказывание о Ленине; вторая его часть была фразеологизирована. – Благодарю за указание Вольфганга Айсмана), возможно, делает это соображение понятнее: фразеологический атрибут «с большой буквы» сигнализирует получателю сообщения об уникальности, необыкновенности объекта референции и о его соответствующей ценности. То есть использование прописных букв в начале слов (или другие выделения слов – с помощью разрядки, заглавных букв и т. д.) также может рассматриваться под углом метадискурсивной ориентации «Месяца в Дахау».

Нёт так поясняет теорию коннотаторов в глоссематике: «Процедурой открытия для коннотаторов является перевод». – Nöth W . Handbook of Semiotics. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1990. P. 72.

Опираясь на Георга Витте, один из исследователей писателя усматривает в «соматических» элементах текста у Сорокина деконструктивный потенциал, функция которого состоит в том, чтобы прорвать пленку «классически-безупречного, сдержанного текста». Tchouboukov-Pianca F . Die Konzeptualisierung der Graphomanie in der russischsprachigen postmodernen Literatur. München: Sagner, 1995. S. 111. См. также сходную аргументацию: Roll S . Op. cit. P. 67.

Разбираемые в дальнейшем метафоры из Сорокина имеют долгую поэтическую и мифологическую традицию. Здесь об этом может быть сказано лишь косвенно с отсылкой к работе Оге Ханзен-Лёве, в которой эта традиция показана впечатляюще емко: Hansen-Löve A. Velimir Chlebnikovs poetischer Kannibalismus // Poetica. 1987. № 19. S. 88–133.

Однако эта метафора также означает визуальный прием и мануальную передачу дискурсов, то есть она включает в себя слух-говорение и чтение-письмо. Эта метафора обнаруживается также в других текстах Сорокина, например в первой части «Нормы»: в коротких сценах с большим количеством диалогов между персонажами дается срез советского общества эпохи застоя; общим для этих сцен является то, что в каждой из них едят «норму»: читатель может со временем догадаться, что «норма» – это упакованные фекалии (см.: Сорокин В. Норма. М.: Obscuri viri – Три кита, 1994. С. 10–74). В «Тридцатой любви Марины» на вечеринке певец по имени Говно пьет свою мочу из хрустального бокала (см.: Сорокин В . Тридцатая любовь Марины. М.: Р. Элинин, 1995. С. 155). В пьесе Сорокина «Юбилей» из тела Чехова производится протеин, который – принимаемый в разных формах – должен воскресить классическую русскую культуру в постсоветской России (см.: Сорокин В. Собрание сочинений: В 2 т. Т. 2. С. 485–497).

Возможно, выбор «Навуходоносора» также семантически сверхдетерминирован: с одной стороны, лишь «Комедия о Навуходоносоре» Симеона Полоцкого позволила утвердиться литературному роду драмы в русской культуре, при дворе Алексея Михайловича (пьеса принадлежит к традиции «западной» иезуитской драмы); с другой стороны, в имени Навуходоносор прочитывается анаграмма слова «донос», известного своими прагматическими переплетениями с тоталитаризмом.