Коллектив авторов - Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Роман – национальная беседа углубляется не только в ближайшее советское, но и в более раннее революционное прошлое, во времена гражданской войны. Собственно, художественные образы Дома ветеранов «Кренино» («Ипокренино»), вокруг которого разворачивается основная сюжетная линия романа, есть не что иное, как сама отечественная история в её комическом, а зачастую и в трагикомическом изводе: население жителей Дома составляют «двадцать народных артистов и одиннадцать народных художников». Среди насельников Дома, например, «один песенный лирик, пострадавший от тоталитаризма и ставший поэтом в ГУЛАГе, куда попал как оголтелый троцкист за групповое изнасилование комсомолки, поддерживавшей сталинскую платформу». Выйдя на свободу, этот поэт «построил в своём рабочем кабинете настоящие нары и установил действующую “парашу”. Только так он мог возбудить в себе трепет стихоносного вдохновения».

Архитектоника романа такова, что он состоит главным образом из рассказов и диалогов, раскрывающих личные судьбы героев, тесно переплетённые с историей нашей страны. Это своего рода русский вариант похождений бравого солдата Швейка, но, в отличие от рассказов времён Первой мировой войны, идущих главным образом от лица главного героя, роман Полякова наполнен многочисленными и многообразными историями обо всех и обо всём. Это какой-то один всеобщий бесконечный карнавал, в котором действующие лица противостоят официальной советской и постсоветской культуре, возводятся на пьедестал, развенчиваются, высмеиваются, свергаются и т. п.

Этот карнавал в романе становится особой формой реальности, развивающейся по своим правилам, продиктованным художественным воображением Юрия Полякова. Это и есть то, что можно назвать карнавальной национальной беседой, разговором о не поддающемся рациональным объяснениям жизненном потоке. Автору этих строк вспоминается афоризм одного из его учителей, бурята по национальности, Арчжила Якимовича Ильина, очень остроумного человека. Он любил говорить на семинаре по диамату: «Ребята, жизнь сложнее любых схем, даже диалектических». Если судить по роману Юрия Полякова, то это действительно так. Вряд ли можно найти лучшую, чем у Полякова, литературно-художественную иллюстрацию бахтинским понятиям «карнавал» и «карнавализация». У Бахтина читаем: «Карнавальный смех, во-первых, всенароден, смеются все, это – смех “на миру”; во-вторых, он – универсален, он направлен на всё и на всех (в том числе и на самих участников карнавала), весь мир представляется смешным, воспринимается и постигается в своем смеховом аспекте, в своей весёлой относительности; в-третьих, наконец, этот смех амбивалентен: он весёлый, ликующий и – одновременно – насмешливый, высмеивающий, он и отрицает и утверждает, и хоронит и возрождает».

Особого сатирико-эпического накала в романе достигает образ героя с двойной фамилией Жуков-Хаит. Его личная история одновременно и фантастична, и трагична, и комична, к тому же имеет эротическую предысторию, объясняющую происхождение на свет Божий плода любви еврейки-чекистки Юдифи Гольдман и синеглазого красавца-белогвардейца Алферьева, приведённого к ней на допрос. «Таких глаз, отчаянно-голубых, как васильки Шагала, она ещё в жизни не встречала. Юдифь почувствовала странный озноб, пробежавший по всему телу, и приняла его поначалу за приступ классовой ненависти». И далее читаем: «Девственная чекистка Гольдман отдалась черносотенцу Алферьеву прямо на двухтумбовом столе, заваленном протоколами допросов и бланками приговоров, отдалась с такой бурной искренностью, что узники в застенке трепетали, слыша стоны, доносившиеся из кабинета неумолимой дознавательницы». Думается, что изображению в романе этой эротической истории позавидовал бы Василий Васильевич Розанов, благословлявший деторождение, а в поздний период творчества особенно восхищавшийся иудейской семейственностью и плодовитостью. Из дальнейшего повествования читатель узнаёт, как любящая Юдифь снабдила Алферьева документами умершего красного командира Жукова, как, будучи спасён, черносотенец воевал в Красной армии и как сказались столь своеобразные генетические корни следовательницы ЧК Гольдман и монархиста Алферьева на психическом здоровье отпрыска этой семьи, обитающего в «Ипокренине». Он страдает неизлечимым раздвоением личности, причём «как ни странно, в “арийской фазе” Фёдору нравились стройные дамы с яркой ближневосточной внешностью и, желательно, высшим музыкальным образованием. А вот в “семитской фазе”, напротив, его неодолимо влекло к ядрёным русским простушкам, не обременённым хламом посторонних знаний. В сущности, он стал жертвой той же страстной закономерности, которая некогда бросила чекистку Юдифь в объятья черносотенца Алферьева, а поэта-атеиста Хаита насмерть прилепила к молодой попадье Анфисе. В итоге, поскитавшись по женским расположениям, Фёдор Абрамович завёл себе сразу две семьи: одну – с арфисткой Большого театра Ингой Вишневской-Гехт, черноволосой и худощавой, а вторую со штукатурщицей СМУ № 155 Настей Ермолаевой, дебелой русской красавицей».

Особо надо выделить постоянное присутствие в романе многочисленных, разноплановых и касающихся самых разных сторон отечественной действительности афористических высказываний, которые принадлежат многим героям романа. Они не обязательно связаны напрямую с текстом романа и имеют самостоятельное значение. Из них вполне может быть составлен отдельный сборник афоризмов, который также представлял бы несомненный читательский интерес. Например: «Все советские диссиденты – отпрыски знатных большевиков, служивших по большей части в ОГПУ-НКВД»; «Как известно, великую державу сразили две напасти: дефицит алкоголя и переизбыток бездельников, поющих под гитару песенки собственного сочинения»; «Если чёрт – в деталях, то Бог, конечно, в совпадениях!»; «Он выглядел типичным воякой: брав, подтянут, жилист, а в лице столько мужества, что невозможно понять, глуп он или умён»; «Мужчина берёт, чтобы дать. Женщина даёт, чтобы взять…»; «При Советской власти в дефиците были лишь некоторые товары, а сегодня в дефиците деньги. Следовательно, дефицитом стало то, что можно купить за деньги, значит, абсолютно всё!» и т. п.

Выше были обозначены корневые сатирические влияния на прозу Полякова, хотя в этом столь обширном тексте можно разглядеть и иные параллельные влияния. Их следует понимать не как прямые источники писательского вдохновения, но как аналоги, имеющиеся в русской литературе и философии. Например, параллель с Н.Г. Чернышевским. Тем, кто не читал его роман «Что делать?», следует разъяснить, что никакого «революционного демократизма» он не содержал, иначе он не был бы пропущен цензурой. Вопреки тому, что говорили советские литературоведы о его «революционном демократизме», роман Чернышевского, хоть и написан был в Петропавловской крепости, рассказывал прежде всего о тех самых «первых шестидесятниках», которые исповедовали новую контркультуру, включающую разумный эгоизм, равноправие полов, неформальный коллективизм и кооперацию, свободную любовь и др. Роман Полякова похож на «Что делать?» именно своим рассказом о «новых людях». Авторская ирония включается здесь при создании смеховых конструкций, релевантных двум эпохам, как советской, так и постсоветской. Например, в романе наряду с реально существовавшими аббревиатурами, вроде БРИЗ, соцкультбыт, присутствуют такие аббревиатуры, как «Засрак» (заслуженный работник культуры), «Обвет» (отдел обслуживания ветеранов), МАКС (Международная академия кошковедения и собакознания) и др. Ряд действительно существовавших сокращений теперь требует разъяснения, например соцкультбыт: «Нынче это слово подзабыли, а при советской власти ни один, даже малейший руководитель не мог спать спокойно, пока не догадается, куда бы засунуть проклятую безналичку, определённую исключительно на культуру и досуг. Сидит, скажем, директор крупного совхоза и горюет: новый рояль взамен порубленного комбайнёром, приревновавшим жену к руководителю музыкального кружка, купил? Купил. Лучших доярок в Константиново к Есенину свозил? Свозил. Новых книжек в библиотеку полгрузовика привёз? Привёз. А вон ещё одиннадцать тысяч пятьсот двадцать семь рубликов восемнадцать копеек на балансе болтаются – тоже, суки, в культуру просятся! Вот купить бы на них новую сеялку, а, ить, нельзя – финансовая дисциплина: посадят».