Сергей Хоружий - «Улисс» в русском зеркале

как сказано у мастера маргарина кстати опять в стиле джойса попутная демонстрация образцов взявши роман под мышку я вышел в жизнь и жизнь моя кончилась хотя не сразу сначала я сдав продукцию с разгона сочинил еще несколько теоретических главок и поговорив там про миф и поток сознания и приемы письма и даже рискнув произвести реконструкцию личности классика по его тексту собирался уже сказать уфф как вдруг началось такое что лишь впору было приговаривать ох на пути улисса явились как и положено препятствия и опасности сперва я полагал труд наш мирно плывущим по издательскому фарватеру но вскоре перестал полагать хотя с литературным миром не было у меня благодарение Богу никакой связи и ничего конкретного долгое время не было известно однако из разных мелочей отрывочных известий случайных встреч стало постепенно сгущаться ощущение чего-то дурного угрожающего и вместе склизкого темного уклончивого и ясно стало что неведомо почему и из какого соткался марева однако же существует черный и грязный и все растущий ком или клуб оба смысла кстати подходят скверных слухов-сплетен-шипений из коих одни пророчили мрачную судьбу нашему улиссу другие хулили его а третьи хулили проходимца что темными путями пробрался в соавторы труда небезразличного для русской словесности и клуб этот клубился-клубился и наконец по осени когда считают цыплят выклубил из себя два предмета материальных и даже официальных что звались внутренние рецензии и были столь замечательны что мы непременно должны уделить им особое место и внимание

ГАМБИТ ГАМ

Произведение И. Г. Гуровой поражало своею капитальностью, с которой соединялась суровая, неумолимая четкость оценок и выводов. Текст его состоял из основной части в 51 страницу и Приложения на 28 страницах, где в интересах максимальной объективности производилась статистическая обработка обсуждаемого труда: в каждом из 18 эпизодов выбиралась наудачу страница и совершался подсчет находимых на ней ошибок, распределяемых по категориям: прямые ошибки, вставки, пропуски. Из получаемых данных вычислялось среднее число ошибок на страницу перевода и приближенное число ошибок во всей работе. Итоги этого скрупулезного, подлинно научного анализа были красноречивы: употребляя, ввиду важности вывода, крупный шрифт, документ констатировал: «В СРЕДНЕМ – СЕМЬ ОШИБОК НА СТРАНИЦУ, Т. Е. БОЛЕЕ СЕМИ ТЫСЯЧ ОШИБОК НА ВЕСЬ ТЕКСТ».

Основная часть была еще более убийственной. Здесь делались главные выводы: все качества и аспекты работы систематизировались и оценивались. Положительных качеств не было обнаружено – картина являла собою исключительно одни дефекты. В оценках извергался ошеломляющий поток уничтожающих формул: «переводческая беспомощность», «беспомощная буквалистичность», «прямые безграмотности», «путаница в простейших английских словах», «незнание смысла простейших английских конструкций», «глухота к русской лексике, уродование русского синтаксиса», «плохое знание исторических реалий», «неумение улавливать подтекст», «неумение отличить в оригинале (да и в родном языке тоже) ординарное и шаблонное от яркого, образного», «переводчик не осмысляет того, что пишет», «страница за страницей заполняются пустой словесной шелухой»… – надо остановиться, хотя все это – разве что капля в потоке. И обвинения ничуть не были голословны, напротив, каждое из них тщательно подтверждалось примерами. Позорная картина была более чем ясна, но документ с суровою неуклонностью шел дальше, к финальной квалификации деяний. Вердикт был предельно четок: «Рецензируемый текст содержит такое количество всевозможных ошибок, начиная от чисто школьных и кончая искажением хрестоматийных цитат, язык его настолько изобилует ошибками и погрешностями против правил грамматики, не говоря уж о стиле, что обычному редактированию он не поддается». То был чистый приговор к высшей мере, но, не удовлетворяясь им, документ добавлял еще новые и новые разоблачения. «Автор имеет более чем смутное представление о том, что такое перевод художественной прозы и как над ним надо работать». Ошибки в сложных материях, в стилистике и литературной технике, нельзя было даже указать из-за моего полного невежества: «автор просто не сумеет понять, что именно у него неверно». И наконец, ввиду столь скандально низкого уровня работы, рецензент вынужден был отойти от одного из правил. «В рецензии против заведенного обычая не указано, что в переводе удачно. Объясняется это: а) тем, что куски, которые без сверки с оригиналом словно бы воспринимаются неплохо, при ближайшем рассмотрении, оригинала все-таки совершенно не передают, а потому доверие к автору русского текста утрачивается; б) как известно, наиболее точно показывают время часы, которые не ходят, – дважды в сутки, и даже при неверном подходе к переводу, нет-нет, а что-нибудь получается неплохо – просто, например, потому, что данное предложение и следовало перевести буквально».

Мороз драл по коже от чтенья такого текста, даже если б не ты был его героем. Даже оторопелому мозгу был очевиден жанр вещи: обвинительное заключение сталинских лет – монументальный, железный, непробиваемый документ, где все выяснено, доказано и оценено по заслугам. Где все предусмотрено: ни единой лазейки, ни грамма надежды на спасение. И где в меру дано место справедливому гневу: показывая бездну паденья, обвинения выходят за рамки юридической необходимости и достигают масштаба, достаточного для двух, трех, дюжины смертных приговоров.

Сходство шло до конца. Прокурорский тон не был самым поразительным в этом тексте. Истинно поразительным было то, что весь монументальный документ был монументальным, чудовищным нагромождением лжи! Он был энциклопедией лжи всех видов – прямой и наглой лжи, косвенной и прикрытой лжи, лжи умышленной и неумышленной, рожденной непониманием. Яркие творения возникают из сочетанья причин – и тут привычные ухватки, свойства натуры автора наложились на объективное обстоятельство, не раз уж указанное: Джойс – особый мир и особая профессия. Под стать другим сторонам труда, непонимание в нем тоже было монументально. Имея опыт, рецензент это ощущал, старался говорить лишь о простеньком – но у Джойса ничего не выгородишь простого, не связанного со сложным. В итоге, поражающая солидность труда была фикцией, весь разбор примеров и весь букет оценок, извлекаемых из разбора, были смесью непониманья и оболганья в самых разных пропорциях. Иные провалы были анекдотичны. Но и не только это тут было. Чтобы верней достичь высшей меры, в коктейль «Гнев переводчицы» были обильно добавлены фальсификации и подтасовки. Первое же яркое разоблачение на с. 5, с возмущенным выводом и двумя восклицательными знаками: «И ведь три (!) ошибки в одной не такой уж сложной фразе!» – было прямым подлогом, ибо хулимой фразы просто не было в переводе, она была фабрикацией из отдаленных кусков (притом что вывод все равно был неверен). Обманом было «научное приложение», где ради цифры в ошибки зачислялся простой уход от стандартного словарного варианта: стоящие у меня слова смерть, некогда, привходящий … были «ошибки» и шли в счет, а верные слова, по Гуровой, были – кончина, прежде, сопутствующий … И насквозь лживым был общий тон, все это ярое возмущенье, громы и молнии по поводу преступлений, что даже при всех усилиях не выглядели особо тяжкими.