Array Array - ВВЕДЕНИЕ В ЯЗЫКОЗНАНИЕ (Курс лекций)

В целом же, если конкретные факты латинского языка иногда интерпретируются модистами весьма наивно, то общетеоретические их положения о соотношении логики и реальности, различных языков и общей грамматики с определенными допущениями могут быть приняты и принимаются в современных работах. В частности, выделение аспектов природы вещей, идей и семантики слов, которое, собственно, и дало наименование данному течению мысли: modi essendi, modi intelligendi, modi significandi и modi construendi (ср. ельмслевские ‘форма и субстанция выражения/содержания’). Из вышеприведенных модусов наиболее близки собственно языковой сфере последние два: модус обозначения и модус построения [45, с.22-21]. В каком-то смысле эти понятия предвосхищают будущие понятия внутренней формы и идиоэтнической специфики языковой картины мира. Это предвосхищение, однако, находится in potentia: в первую очередь модистов интересуют сходные способы обозначения вещей, построения фраз и говорения. Но ‘сходный’ не значит ‘одинаковый’, различие имплицитно подразумевается, однако акцент делается не на нем, а на универсальном, на универсальной грамматике и логике. Это вполне объясняется тем, что собственно лингвистическая проблематика являлась не самоцелью средневековых исследователей, а следствием поисков ими метода исследования окружающего мира. Модусы обозначения и универсалии воспринимались ими как модель для всей науки.

По учению Аквината, общее (универсалии) существует в трех ипостасях: in rebus = universale directum, post res = universale reflexivum, ante res = principale, т.е. в божественном уме, как у Платона и Аристотеля. Близко к этому пониманию подходит и концепция Ибн-Сины – Авиценны (980-1037), считавшего форму, данную реально in rebus, онтологическим эквивалентом универсалии в человеческих умах [98, с. 248-249].

В споре о месте и способе существования универсалий, так или иначе, отражалась проблема членения окружающего мира разумом и языком, проблема единичного и общего, дискретного и континуального. Различные учения выделяли на первый план одну из сторон существования или проявления универсального: in rebus – реализм, post res, in sermo – номинализм, in intellectu – концептуализм. При этом, в большинстве случаев, представители разных течений сходились в одном: мир материальный, мир познания и мир языка параллельны и изоморфны, более того – эти миры взаимно детерминированы. Казалось бы, такой подход должен был привести к признанию естественной детерминированности наименований, к поиску единственно правильных имен и единственно правильного языка. Это справедливо только отчасти. Для философов европейской средневековой традиции латинский язык был действительно и языком-материалом и языком-эталоном, хотя и не было эксплицитного признания его единственно правильным. Идею же φύσει модисты склонны были разделять лишь в отношении содержательной стороны слова, внешняя же оболочка признавалась signum arbitrarium. Однако именно внешняя оболочка слова, составляющая по концепции модистов основу межъязыковых различий, выводилась модистами за пределы своих интересов.

Иной подход характеризует ряд философов, удаленных, в том числе и географически, от европейской традиции (В то же время более удаленные и замкнутые древнеиндийская и древнекитайская традиции развивают монолингвистический подход. Панини, в своем труде Astadhyayi, создает идеальный язык-эталон на монолингвистическом материале. Для средневекового Китая живые языки соседних народов также были малоинтересны [45, с. 155; 244].). Наиболее близкие к Европе, армянские философы средневековья опираются в своих концепциях как раз на различия между языками (Давид Непобедимый, Симеон Джугаеци – XVII в.). По мнению Г.Б. Джаукяна, у них не было «пренебрежительного отношения к языкам окружающих народов, в том числе и к языкам варваров» [45, с. 15]. Более поздние армянские мыслители с большим интересом, нежели модисты, упоминают различные языки. Тот факт, что и в европейской (но не латинской) Чехии греческий и чешский ставились выше латинского и немецкого, свидетельствует о том, что дело здесь не столько в географии, сколько в монолингвизме, основанном на родном языке. На периферии латинского языка, в то же время, с большей легкостью возникают именно полилингвистические взгляды. Армянин Григор Магистрос (XI в.), интересуясь различными языками в лингвистических целях, склоняется именно к полилингвистическому их восприятию, отмечая, что все языки имеют свои особенности, разные способы выражения одних и тех же грамматических значений. В этом числе он упоминает и отсутствие специальных грамматических форм для выражения этого значения, которое может адекватно передаваться и иными средствами [45, с. 28-29]. Позднее Мхитар Себастаци (1676-1749) отмечает, что все созданные богом языки, хотя первоначально все народы были одноязычны, имеют общие и разнящие их черты. Признание равноправности разносистемных языков характерно и для Махмуда Кашгарского (ок.1029-1038) [45, с. 133-134]. Равенство народов и языков подчеркивает и Константин Философ (Кирилл), отрицая избранность каких-либо языков и признавая необходимость перевода духовной литературы на понятный народный язык [45, с. 128-129]. Таким образом, расширение практического лингвистического кругозора влияет на эйдетическое восприятие соотношения общего/специфического в языке и языках, а в конечном итоге, и на теоретические – или прототеоретические – взгляды того или иного исследователя или течения лингвистической и философской мысли.

Позднее средневековье и Возрождение были связаны в Европе с пробуждением интереса к неклассическим языкам: вернакулярным (нормотетическая деятельность Данте Алигьери, трубадуры и грамматики-поэтики, предназначенные для обучения, переводы Библии и других канонических текстов на понятный народный язык) и экзотическим, попавшим в сферу интересов исследователей после великих географических открытий [45, с. 87, 102; 208-209]. Грамматики в этот период составлялись для практических целей, но и на уровне эйдетического знания можно обнаружить определенные воззрения на язык и на языки. В частности, типичным для эйдетического монолингвизма можно считать представление о превосходстве в том или ином смысле родного языка. Это имело место и в более древние эпохи, но на этот раз в роли эталона фигурируют не священные, а вернакулярные языки: «всекрасный и всевкуснейший армянский язык» для Вардана Аревелци (XIII в.), ирландский для ирландцев, чешский для чехов и т.д. [45, с. 11-12; 1991, 74; 165].

Первые теории сопоставления языков и перевода были, в сущности, основаны также на эйдетическом знании (Antwerpen, 1485). Автор исследовал signa vulgaria, идиоэтнические способы передачи набора грамматических категорий языка-эталона. Языком-эталоном в этом трактате выступала латынь. Здесь также наблюдается типичное соединение эйдетического универсализма с монолингвизмом, монолингвистический подход приравнивается здесь к универсальному. В то же время, пара языков в сопоставлении – это уже шаг по направлению к абсолютному идеалу. В качестве эталона иногда использовался и греческий, как, например, в трактате Осьмь честии слова, приписываемом Иоанну Дамаскину (XIV в.). В этом трактате абстрактные и обобщенные значения грамматических форм открывались путем сопоставления вернакулярного языка с греческим эталоном даже в случаях отсутствия соответствующего средства выражения. В частности, нулевая реализация формальных средств приводится как пример передачи артикля в безартиклевом языке. Наряду с нулем, приводятся и несобственно-грамматические средства, по современной терминологии, входящие в периферию соответствующего функционально-семантического поля. Одни из первых прототеорий перевода (в старой терминологии также называвшегося ‘метафорой’, ‘переносом’) были изложены и в Македонском кириллическом листке, и в Изборнике Святослава (1073). Опираясь на представление о том, что сейчас называется двойственной природой языкового знака, эта эйдетическая теория пыталась обосновать различия языков, как в плане выражения, так и в семантике.