Литературный текст: проблемы и методы исследования. 8. Мотив вина в литературе (Сборник научных трудов)

Загадка Болотова достаточно четко делится на две части, в одной из которых описание может принадлежать только шампанскому (т. к. только бутылки с шампанским требуют дополнительного укрепления пробки «цепями железными»), во второй же части описан процесс, происходящий с любым съеденным или выпитым продуктом (что, как уже было сказано, для литературной загадки нехарактерно). Таким образом, поэтический ореол шампанского как благородного напитка снижался до уровня любого продукта, неизбежно стремящегося обрести свободу в «месте темном» и «для многих иных неприятном».

Конкретизируя тип вина, Болотов тем самым (скорее всего неосознанно) приближает свою загадку к фольклорным, которые, как известно, видовое предпочитают родовому. [33] См.: Рыбникова М. А. Указ. соч. С. 15. Но автор скорее преследовал иную цель: создать комический эффект от сопоставления текста, который должен был восприниматься как фольклорный (говорной стих и традиционные фольклорные образы богатыря и девицы) и отгадки — самого «ненародного» из всех вин. Уже сама по себе фольклорная стилизация (единственная среди всех его загадок [34] Ср. загадку про чай, который Болотов считал несомненно полезным напитком и кроме загадки даже посвятил ему отдельное стихотворение «К чаю»: На червя я похож, однако не червяк, Родился не таким, а делаюся так. И образ, вид иной имею уже ныне, И жить издалека приехал я сюда. Всяк рад мне и иметь желает у себя, И всякой день со мной имеет дело здесь. Но я не очень тем доволен завсегда, Волён Бог и вся честь, и слава с похвалой. В угодность им ступай на муку я всегда. И всяк день умирай с товарищем своим, Что так же как и я родившись вдалеке Не рад, бедняк, тому, что любят его здесь (Жизнь и приключения Андрея Болотова. С. 826) ) для Болотова являлась средством комического снижения загаданного объекта.

В исследовании по истории фольклористики М. К. Азадовский писал о Болотове: «Приятель Левшина, он иронически относится к его „сочинениям“, народные песни он презирает, народные обряды называет глупыми, вздорными и т. д.». [35] Азадовский М. К. История русской фольклористики. М., 1958. С. 80. Несмотря на явную категоричность такого утверждения, основания для которого не очень ясны (возможно, имеется в виду эпизод из записок Болотова, где он рассказывает о том, как, вынуждено оказавшись в крестьянской избе, стал свидетелем обряда «угощения», с его точки зрения «глупого и вздорного» [36] Жизнь и приключения Андрея Болотова. С. 1020. ), фольклорные традиции все же очевидно ассоциировались у Болотова с низовой культурой и потому фольклорная стилизация в дворянской культуре могла восприниматься им как способ разоблачения истинной сути какого-либо незаслуженно опоэтизированного явления, например, вина.

Поскольку знания автора-пушкиниста в области мировых литератур не столь обширны, то предпочтительнее оставаться на своем поле, лишь изредка заглядывая за границу своей необъятной страны.

Как показывает читательский опыт, вино в литературе с давних времен есть основа для создания всяких метафор. Полный бокал вина — это метафора полноты жизни, любви. Выпитый бокал вина — метафора, соответственно, уходящей жизни, любви. Ср. у Пушкина сложную метафору «праздник Жизни»:

Не допить бокал вина — умереть, не исчерпав полного счета лет. Пир, на котором льется вино, — метафора роскошного буйства ума, духа:

Эта метафора в свою очередь провоцирует характернейший каламбурный сдвиг пир духа . Спор философов пьяного и трезвого, ставший сюжетом стихотворения Державина, к которому мы еще вернемся, — это спор о том, в чем истина: в вине ли, либо в воздержанности. Пьяное буйство — это метафора творчества, восторженности (т. е. исторгнутости вверх , за пределы обычного житейского круга): пьяные менады убивают Орфея, но ведь он, по сути, сам виноват в этом, вызывая своим творчеством восторженность. Примеры можно умножить.

Пытаясь объяснить, почему это происходит, почему вино взяло на себя такую продуктивную функцию — порождать многочисленные метафоры, трудно найти иное объяснение, кроме ниже следующей истории.

В период андроповской борьбы с пьянством, когда не только запретили продажу спиртных напитков до 14.00, не только по пивным шалманам разъезжали менты, отлавливая выпивающих во время рабочего дня мужиков, не только вырубили виноградники в Крыму и на Северном Кавказе, и т. д.… Итак, случилось как-то зайти нам с женой в винный магазин, куда только что завезли, а народонаселение еще не осознало, и потому очереди не было. А прилавки, чтобы спасти товар и продавцов от страждущих и жаждущих, были загорожены в то время железными решетками, и витрины находились на значительном отдалении от вожделеющих их взоров. Итак, попав в этот благословенный момент в магазин, мы увидели чудо: помимо водки на прилавке стояли две бутылки вина с разными этикетками. Такого не бывает! «Скажите, какое у вас вино?» — спросили мы продавщицу. — «Какое вино? Вино!» — как и положено продавщице, нелюбезно отвечала она. — «Ах, мы понимаем, но как оно называется?» — «Да чего называется: вино, оно и есть вино!» — нравоучала нас тетка, исходя из совершенно верной презумпции, которую мы, глупые люди, не понимали.

Вино, оно и есть вино. Это еда бывает разная. Нельзя сказать: я еду ем. Это работа бывает разная. Неправильно, и в силу этой неправильности часто нарочито употребляется: я работу работаю. (Представьте, как смешно было бы отдых отдыхать!) Но вино всегда одно. И поэтому совершенно корректно со всех сторон (грамматических, лексических сочетаемостей, логических и проч.) сказать: я пью вино. Венечкины извращения только на этом нормальном фоне и могут «работать»: его разнообразнейшая номенклатура должна быть воспринята нами как изыск и перебор. Потому что любой здравомыслящий советский работяга не будет думать ни о «Слезе комсомолки», ни о «Соловьином саде»: портвейн он и есть портвейн. И очень хорошо все, даже не знающие не только португальского, но и никакого другого языка, очень хорошо все понимали, что в самом названии портвейна скрыто вино.