Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Подробно пересказывая роман, рецензент делает выборку эпизодов. Рассмотрим, какие именно эпизоды выбраны, и попытаемся понять, произошла ли в них смысловая переакцентуация. В этой выборке и подходах к анализу содержания этих эпизодов отразились как интересы автора обзора, так и веяния времени [119]. Особенное место отведено двум эпизодам – встреча Безымённого с Лючией, повлекшая душевный переворот героя и картины чумы в Милане.

Таков пересказ Никитенко эпизода первой встречи Безымённого и Лючии, когда он неожиданно для себя смягчается перед кротостью девушки и говорит, что не причинит ей зла: «Но зачем же, начала Лучия голосом, еще правда дрожащим от страха, но которому негодование и отчаяние сообщили известную долю твердости , – зачем же заставляет меня страдать как в аду? Что я вам сделала?…» (Беседа, X, 137) Из приведенного примера следует заключать, что Лючия имеет силы и характер обличать поступок злодея. Между тем, как можно заметить, в оригинале в этом эпизоде девушка влияет на Безымённого не столько волей и обличающими словами, сколько истинным христианским смирением [120], в ее словах нет негодования, она проводник божественной правды. Показательно, что С. Никитенко не пересказывает предшествующий очень важный эпизод, говорящий о том, какое впечатление произвела девушка непосредственно на своих похитителей, давно огрубевших душою брави. Именно этот эпизод подготавливает встречу Лючии и Безымённого, объясняя изначальное проявление любопытства у последнего. А.А. Акименко, комментируя этот поворот романа, утверждает, что удивление, вызванное у Безымённого рассказом Ноббио о сострадании к Лючии, «не имеет никакого отношения к вопросам веры» и указывает на сходство в данном плане между А. Мандзони и А.Н. Радищевым, которое оригинально восходит к А. Смиту: «Ключ к раскрытию тайны обращения Безымянного существует. Это – глава «О чувстве справедливости, об угрызениях совести и о чувстве довольства нашими собственными поступками» в «Теории нравственных чувств» Смита» [121]. Подкрепляя гипотезу соответствующими цитатами из труда Смита, исследователь, недооценивая значение роли Провидения в поэтике Мандзони, все же не дает ответа на вопрос, почему человек, совершивший многочисленные злодеяния, не знавший страха наказания и сожаления о содеянном, столь неожиданно преображается. В конце концов, почему теория Смита не срабатывала раньше и вдруг сработала при встрече с Лючией? Было бы опрометчиво предполагать, что Лючия была единственной жертвой, способной вызывать сочувствие и угрызения совести злодея. Основную движущую силу духовного обращения человека Мандзони возлагает не на те или иные механизмы нравственной природы, рационализированные Просвещением, а все же на Божественное участие. Лючия произносит свой вопрос («почему?»), но не может получить на него точного ответа от своего мучителя. Этот вопрос тут же обретает двух адресатов: кроме Безымённого, он взывает к Небесам. Таким образом, ответом на него становится само по себе обращение Безымённого.

Тем не менее приходится признавать, что даже в более поздней оценке русских исследователей данный эпизод, во-первых, не воспринимается центральным и особо значимым, а, во-вторых, объясняется в терминах исторического реализма и психологизма:

Вступление на путь добра было результатом пробудившейся совести, а совесть в условиях того времени могла облечься только в одежды религии. Религия возникла в сознании Безымянного, как и в сознании других персонажей Мандзони, в результате разочарования в жестокой жизни и деятельности господствующих классов. Других духовных опор Безымянный в то время не имел и не мог себе представить. Без всяких сомнений, перед нами реальная картина, а не тенденциозное изображение религиозного чуда. [122]

Далее мы попытаемся определить, какие мотивы, типажи и идеи Мандзони могли привлечь внимание Ф.М. Достоевского? В подробном разборе романа «Обрученные» обнаруживается ряд тем и художественных образов, в которых улавливается перекличка со многими ключевыми фигурами и приемами в творчестве Достоевского. Более подробно эти пересечения будут проанализированы в ходе работы; на данном этапе достаточно ограничиться простым перечислением: простодушный чистый герой, невинная душа которого служит камертоном для поступков других людей; страх смерти героя и его «гамлетовское» сомнение о том, что ждет человека за последним порогом; тема хотя бы одного доброго дела, которое может спасти погибшую душу; страдания ребенка и матери.

Главные герои Мандзони – открытый и честный Ренцо, невинная и чистая Лючия – как и герои Достоевского (Сонечка Мармеладова, Алеша Карамазов, Илюшечка, Князь Мышкин) они становятся «посланцами небес» для других персонажей романного мира. Лючия говорит Безымённому: «Бог так многое прощает за одно доброе дело», это фраза имеет параллель к рассказанной Грушенькой в «Братьях Карамазовых» апокрифической легенде о луковке и злой бабе.

Тема невинно страдающей души и спасения даже за один добрый поступок глубоко волновала Достоевского. В пересказе Никитенко изложен эпизод встречи Лючии и Безымённого:

Прикажите меня отвести в церковь. Я стану молиться за вас всю мою жизнь… Что вам стоит сказать одно слово!.. О, я вижу, вы жалеете меня, – скажите, скажите одно слово! Бог отпускает так многое за одно доброе дело <���…> Полушайтесь доброго внушения!.. продолжала умолять Лучия, заметив на его лице колебание. – Если вы мне не поможете, мне поможет Господь: он пошлет мне смерть, и тогда все для меня кончится; но для вас… Кто знает, может быть и вы когда-нибудь… Ах, нет, нет, я буду молить Господа, чтоб он избавил вас от всякой беды… (Беседа, Х, 137–138)

Далее рецензент подробно останавливается на забытье и молитве Лючии и бессоннице Безымённого, в душе которого совершается переворот. Приняв обет, препоручив себя заботам Мадонны, девушка успокаивается, на нее снизошло облегчение и надежда на спасение, она заснула с именем Девы Марии крепким и здоровым сном. Напротив, сон бежит от Безымённого, его преследует образ Лючии.

Важно, что в этот эпизод Никитенко введен самоанализ, столь значимый в романах Достоевского: страсти – именно так, в терминах православной традиции, названы рецензентом муки Безымённого, муки, повлекшие все злодеяния и мешавшие до сих пор увидеть их воочию. Неожиданно для себя Безымённый подвергает свои поступки беспристрастному честному суду: «Он мыслью уходил все далее и далее назад, год за годом, вспоминая длинную цепь злодейских предприятий и кровавых дел. Каждое из них являлось теперь отделенным от тех страстей, под влиянием коих оно совершалось, – являлось во всей своей чудовищной наготе, которую тогда прикрывали эти самые страсти» (Беседа, Х, 141).