Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Что имел в виду Достоевский, говоря о том, что Христос может быть вне истины, и истина действительно вне Христа? [133]Эту истину можно рассматривать в категориях гегельянского отрицания, но все равно остается открытым вопрос: как может индивид быть со Христом, пока Христос сам лежит мертвым, и никому не известно о Его будущем воскресении? У Гегеля мысль и бытие совпадают, и для индивида не существует возможности быть вне самого бытия. В этом философия Гегеля более иных концепций онтологии и гносеологии помогает проникнуть в догму смерти Бога как факта реальности. Он действительно умер, как и действительно воскрес [134]. А Достоевский говорит: я был бы с Христом и в момент Его смерти. Как это возможно, когда сам источник жизни лежит, смертельно раненный и бездыханный? Слова разных героев в «Идиоте» о картине Г. Гольбейна ярко описывают это состояние: «…Каким образом могли они (ученики при виде мертвого Христа. – С.К. ) поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет?» (8, 32).

Проблема отношения веры и разума у Достоевского усложняется неизбежной альтернативой Христа и атеизма. В связи с этим верным оказывается замечание итальянского философа Ф. Бартолоне [135], что главный религиозный тезис русского писателя состоит в следующем: только после Христа дана человеку действительная и необходимая альтернатива, свободный выбор между верой и атеизмом. Только после Христа можно и, дерзаем сказать, необходимо быть или атеистами, или верующими [136].

У Достоевского есть высказывания о необходимости бессмертия; в том числе и о необходимости бессмертия для добродетели (в том же письме к Н.Л. Озмидову от февраля 1878 г.). Эти мысли носили также и кантовский характер: Бог является гарантией вечности, а вечность – гарантией морального существования человека на земле [137]. Иначе говоря, Бог есть «необходимая необходимость», по верному замечанию исследователя Луи Аллена [138]. Однако мы знаем, как Достоевский доводит эту мысль до утверждения не столько категорической необходимости морального существования (как у Канта, у которого все зависит от этой необходимости), сколько до идеи о необходимости общего воскресения как гарантии счастья человечества. Счастье оказывается у него понятием более высоким и ответственным, чем добродетель, вызывающая к моральной жизни. Источником религиозного вдохновения Достоевского стало его страстное стремление к личному и всеобщему счастью, при этом писатель считал, что выше всех мирских стремлений людей стоит Христос, идеал человечества, проявление которого в истории и сделало возможным это человеческое стремление к счастью. [139]

Вопрос спасения глубоко связан у Достоевского с вопросом о любви между женщиной и мужчиной [140]. Эти проблемы лично затронули Достоевского, когда не стало его первой жены Марии Дмитриевны. Русский философ Б. Вышеславцев подробно анализирует запись, оставленную писателем 16 апреля 1864 года, на следующий день после смерти супруги:

Как такой идеал, и с ним такая идея бессмертия оценивает брак, любовь, семью? Что бессмертно в половой любви, что имеет в ней вечное значение? Достоевский отвечает: деторождение, продолжение рода и родовая любовь имеют смысл во времени, но не в вечности, имеют смысл в течение развития человечества, в течение переходного состояния, но не в окончательном идеале, не в полной завершенности и гармонии. Вечное значение имеет только гармония двух взаимно восполняющих индивидуальностей, отсюда – двойственный взгляд на семью: «семейство – это высочайшая святыня человека на земле» (залог развития, смены поколений, движения к идеалу), но не на небе, ибо там развитие и стремление не нужны. Семья есть, с одной стороны, преодоление эгоизма, зарождение и вечный символ любви; но вместе с тем существует семейный эгоизм и ложная самодостаточность семьи. [141]

Иван Карамазов особенно остро испытывает потребность в счастье, он чувствует, что имеет полное право на то, чтобы быть счастливым. Алёша сам говорит, что Дмитрий готов к пожертвованию ради любви, а Иван нет: Иван не просто хочет любить женщину, он хочет быть любим этой женщиной. Эти потребности отдельной личности рассматриваются им в необходимости не противопоставлять себя всеобщему счастью. “Все позволено” не значит “надо убить, надо уничтожить, ради собственного и временного спокойствия или наслаждения”. Да, Иван утверждает:

Да ведь это же вздор, Алёша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьёз берёшь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол! (14, 239).

Однако реплика эта всего лишь показывает смущение Ивана перед «тотальностью» своего мировоззрения, это спонтанный и неосознанный гнев человека, который знает, что он сам по себе имеет весьма ограниченную власть, несмотря на все свои великодушные мечты. Алёша зрит в корень: «Ты, может быть, сам масон… Ты не веришь в Бога» (14, 239).

Но в чем проявляется «неверие» Ивана, каковы его границы и каковы границы его правоты? Иван ярко описывает страдание мира, но он еще не упоминает «Единого Безгрешного и Его крови». Только в начале беседы Иван говорит, в виде одной из предпосылок своего неприятия мира Божьего: «…верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само “бе к Богу” и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее…» (14, 245), но это просто “ pro forma ”, и о крови Его и о Его личности им еще ничего ни сказано. О Нем речь заходит лишь перед началом повествования Ивана о Великом Инквизиторе. Иван удивленно замечает, что Алёша откладывает упоминание о Христе, потому что разделяет страдание, страх и гнев Ивана, вызванные ощущением бесконечной пропасти между Богом и человеком. Пока надо отрицать Великого Архитектора некоторых схоластиков [142], пока надо с Богом не соглашаться, даже когда Он соединит параллельные линии, – оба брата еще могут быть вместе. Пока надо признать, что даже искреннейшая вера в Бога исчезает, если посмотреть глубже на страдания человечества – братья всё ещё вместе. Иван удивляется, до какой степени Алёша готов с ним в этом согласиться. Дело в том, что для обоих альтернатива личной позиции героя оказывается не просто между верой и атеизмом, а между атеизмом и Христом.

В финале диалога двух братьев в V главе романа Иван произносит свое «все дозволено», но Алёша, тем не менее, не отрекается от брата, напоминая ему, что «…есть…существо, которое…может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё …а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: Прав ты, Господи, ибо открылись пути Твои» (14, 224). Иван отвечает на это просто: «А, это единый безгрешный и его кровь. Нет, не забыл о нем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего» (14, 224). После этого Иван пытается оправдать себя «Поэмой о Великом Инквизиторе». По сути, перед собой как художником Достоевским была поставлена еще в ранней молодости высокая гуманитарная задача, в богословии именуемая проблемой антроподицеи.