Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Без веры [143]спасение для человека, по Достоевскому, невозможно. У русского писателя вера, спасение и разум имеют свой общий принцип в надежде . Высшая надежда – равнодушна , или даже, в некоем смысле, беспощадна. Она не проваливается перед «спектаклем» мирового зла и страдания так, как у Ивана Карамазова, в образе которого показано негативное понимание жалости и солидарности. Она равнодушна в смысле « святого равнодушия Бога» [144], который одинаково, с равным духом , относится к грешникам и праведникам, обеспечивая всех шансом на спасение. Таким образом, в отличие от голого рассудка, вера имеет свою « беспощадную » логику, логику по-настоящему разумную – логику надежды.

Роман «Братья Карамазовы» стал последним высказыванием Достоевского о напряженном и полном сомнений поиске выражения «славы Бога в человеке». Литературный шедевр становится шедевром лишь тогда, когда в нем присутствует самоирония. Этот факт очевиден в «Евгении Онегине» как «романе жизни». Неслучайно повествователь в «Братьях Карамазовых», позиция которого не везде и не всегда совпадает с точкой зрения автора, прямо цитирует А.С. Пушкина в обсуждении свойств человеческой ревности. В «Братьях Карамазовых» эта пушкинская ирония как форма «самосознания текста» присутствует в речах прокурора и защитника в дни заседаний суда над Дмитрием Карамазовым. Слова о возможности созерцания обеих бездн в сердце человека мы слышим не только из уст дьявола в сцене его разговора с Иваном Карамазовым, но и в устах защитника в XII книге IV части романа: «Но ведь сами же вы кричали, что широк Карамазов, сами же вы кричали про две крайние бездны, которые может созерцать Карамазов. Карамазов именно такая натура о двух сторонах, о двух безднах». В этом последнем случае эти слова утверждают не свойства дьявола, а всякого человеческого сердца, дьяволу подчиненного (у человека искушение идет изнутри, и только к Иисусу оно пришло извне [145]), как специфическая черта карамазовского и, точнее, русского сердца. Кто прав? Адвокат или дьявол? С кем более склонен соглашаться Достоевский? На этот вопрос нет однозначного ответа. Речи прокуратора и защитника предъявляют читателю самоиронию романа.

В речи защитника выражена та самая мысль, которая присутствует в будущей речи Достоевского о Пушкине, и заключает в себе надежду на мировое примирение. Вместе с тем, эта речь пронизана горькой иронией во взгляде на русскую душу:

Мне ли, ничтожному, напоминать вам, что русский суд есть не кара только, но и спасение человека погибшего! Пусть у других народов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших. И если так, если действительно такова Россия и суд ее, то – вперед Россия, и не пугайте, о не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все народы! Не бешеная тройка, а величавая русская колесница торжественно и спокойно прибудет к цели (15, 173).

Как всегда, у Достоевского, даже самые святые истины рано или поздно получают вид карикатуры, травестируются и фамильялизируются, как говорил М.М. Бахтин. Роман «Братья Карамазовы» осуществляет «свое» самосознание до всех будущих толкователей его и даже иронизирует по поводу многих из этих будущих толкований.

Как верно заметил немецкий исследователь В. Шмид,

«Братья Карамазовы» – это роман-теодицея. Это значит: в нем дается оправдание Бога перед лицом зла и страдания, допускаемых Им в мире. По замыслу автора, роман должен был убедить читателя в необходимости интуитивной веры и смиренности духа, в преимуществе интуиции перед разумом, совести – перед рассудком. Достоевский намеревался «разбить» социализм и анархизм – направления, которые он считал порождением гуманистического атеизма [146]. Русское христианство Достоевского ни в одном художественном произведении не проявляется так монологически, как в его последнем романе. По крайне мере, тезис Бахтина о полифонизме в художественном мышлении Достоевского подтверждается в «Братьях Карамазовых» менее, чем в любом другом произведении. Никогда прежде автор не предоставлял читателю так мало свободы выбора, как в этом романе, цель которого – апофеоз свободы. [147]

Однако немецкий исследователь заканчивает свою статью следующими словами: «Осцилляция, описываемая дьяволом, имеет место, конечно, и в отношении к существованию Бога. В мире Достоевского она не может остановиться. Таким образом, “Братья Карамазовы” не совсем удавшаяся теодицея, палка о двух концах, медаль с двумя сторонами, обоюдоострое орудие , но прекрасный роман, автор которого, против своей воли, превратил в сюжет основной конфликт своего существования» [148].

В чем-то с немецким исследователем можно согласиться, в чем-то нет. С одной стороны, верно: недостаточно напомнить, например, что слова «разом созерцать обе бездны» вложены в уста дьявола, чтобы убедительно утвердить: Достоевский удачно достиг своей цели теодицеи. Изречение этих слов именно сатаной на деле еще раз показывает подлинное намерение автора: пройти к вере через «горнило сомнения», т. е. через свободу. После первых откликов на роман «Братья Карамазовы» Достоевский записал для себя: «Не как же фанатик я верую в Бога. И эти (олухи) хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое пережил я» (27; 48). Однако все это еще не говорит обязательно о том, что это намерение осуществилось, и вера превозмогла сомнение: два эти полюса могли по-прежнему оставаться равносильными.

С другой стороны, в романе, скорее, осуществляется именно то, что сам немецкий исследователь называет сначала целью этого произведения: апофеоз свободы. Читатель свободен в выборе быть или не быть с Иваном в уверенности, что не все те, кто думает, как он, сходят с ума. Вместе с тем есть и свобода следовать поучению Зосимы и продолжить дело Алёши Карамазова. Как было верно замечено вслед за Н.А. Бердяевым: «Свобода для него (для Достоевского. – С. К. ) есть и антроподицея и теодицея, в ней нужно искать и оправдания человека и оправдания Бога» [149].

Характеризуя концепцию религиозного спасения Достоевского, нам не обойтись без возвращения к вопросу о его отношении к христианской православной доктрине. Известно, что мироощущение писателя во многом спорило с принятыми православной церковью представлениями. Как отмечает современная исследовательница творчества Достоевского,

благоговейно приняв «народную правду» в качестве критерия истины, отечественная словесность восприняла вместе с ней и немалую часть ее вольномыслия, например, подобно народному христианству, русским писателям остался чужд принципиально важный для канонического православия идеал аскетического отречения от мира <���…> влияние народной агиографии ощутимо в отношении Ф.М. Достоевского к самоубийству и самоубийцам: человеческое и милосердное, оно идет явно вразрез с суровыми требованиями церковной догматики. [150]