Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Еще до Достоевского отказ от мифа и обещаний прогресса переживал В.Г. Белинский [170]. В направлении осмысления феномена воскресения, обещанного религией, работал и Н.Ф. Фёдоров [171]. Идеи последнего Достоевский хорошо знал и высоко ценил. Обоих мыслителей не удовлетворяли самые распространенные подходы к осмыслению проблемы смерти. С одной стороны, верующие пассивно ждут трансцендентного воскресения и окончательного уничтожения великого зла. С другой – число верующих и неверующих продолжает умножаться по слепым законам природы. По Достоевскому, следует обдумывать и искать примеры активного христианства, в котором ожидание, надежда и действие не оказываются разными жизненными позициями, но составляют целостную структуру по-христиански ответственного поступка [172]. Все вышесказанное можно отнести к начальному этапу бунта Ивана Карамазова. После этого у героя еще появится надежда на возвращения к христианской вере. Но для Ивана Карамазова и этого недостаточно; его отказ звучит многократно и более чем убедительно:

«Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад? <���…> Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодованием моем, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно» (14, 223).

Надежна на вечную жизнь есть сама любовь, жертвенная, но не причиняющая боли ни собственному «я», ни «другому», ради которого любовь себя утверждает. Крест – это путь и символ абсолютной Любви Бога. Именно здесь «трагизм христианского сердца», несущего в себе недостижимую тайну, идею гармонии между божественной памятью и абсолютным прощением, требует ответа. Символ креста заставляет вспомнить, что в видении Данте Алигьери эта тайна разрешается картиной двух рек Чистилища: реки забвения всего зла, Леты, и Эвнои, воскрешающей «добрую память» в человеке; именно из последней Поэт испивает глоток, завершая свое испытание и принимая вечную гармонию. Эту гармонию Иван Карамазов, напротив, отвергает, но без нее, как показывает автор, его путь становится безумием, он раздавлен грузом той вселенской ответственности за всех и вся («Воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват»), которую по-своему несли Маркел и Зосима. Иван трагически остается по ту сторону от счастья искупления.

«Братья Карамазовы» – это роман, безусловно, имеющий тесную связь с христианской проблемой искупления. Однако, в отличие от того же «Преступления и наказания» (где в центре внимания опять же не путь искупление, а процесс становления героя на этот путь), это, скорее, роман «об ответственности», а не «о вине» героев. Сфера вины всеобъемлюща; нет того, кто был бы виновен в преступлении более других. Другой вопрос – ответственность за себя и за ближнего – именно в этом заключено подлинное напряжение романа. Все космические рассуждения Ивана о невозможности истинного прощения матерью палача своего сына на самом деле отражают внутреннюю невозможность героя (или даже героев) простить самого себя. Хотя корни религиозного сомнения Ивана имеют связь с его личной историей и характерной психологией героя, они выводят нас в метафизическом смысле к той же проблеме невозможного равновесия между памятью и прощением.

Пример действенного искупления в «Братьях Карамазовых», кроме Маркела и Зосимы, являет Алёша, освобождаясь от гордыни и вверяя свою ответственность Божьему покровительству и утешению. Тем самым Алёша несколько в иной роли как бы вновь причастен к тому пути, уже испытанному Маркелом, пути ребенка, на долю которого выпадают тяжкие страдания и величайшие из зол: боль и смерть. В этом смысле Маркел является антиподом Ипполита Тереньтева в «Идиоте». Юный Маркел, в страдании которого мы видим образно связующий посыл с будущей болезнью Илюши, предпочитает взять на себя ту вселенскую ответственность, нежели оставаться предметом бесконечного горя и страдания для других (он «плачет от веселья, а не от горя»). Иван Карамазов сострадает детской боли и лишениям, но вселенскую ответственность он отвергает, оставаясь запертым в своей темной и безнадежной боли за несправедливость мироздания.

В любом случае перед нами нет цели подвести строгую схему под каждого из героев Достоевского; не пытался сделать этого и сам автор. Истинный триумф над всяким формализмом одерживает трагическая ирония писателя. Иван становится жертвой обстоятельств: сначала он страдает от своей неуемной гордыни, за которой, кстати, много что скрывается (от стыда и чувства вины до саморазрушения), страдает от рационализаторских попыток постижения истины и наконец – от безумия. Герой оказывается своего рода двуликим Янусом, память которого не может справиться ни со своей давней и тяжкой обидой, ни со свершившимся преступлением. Так, мать никогда не прощает того, кто казнил ее сына, и палач не хочет и не должен прощать самого себя. Однако случай Ивана не следует упрощать: он вовсе не означает, что тот, кто «возвращает свой билет» в вечную жизнь, обязательно кончит той же трагедией. Напротив, главная трагедия значительно шире – это трагедия человеческого сознания. Можно было бы сказать, что единственная надежда, которую предлагает Достоевский страждущему герою – принять разум, посланный Всевышним, соединиться с Христом. Однако это – далеко не единственный путь прочтения, и более того Достоевский осознанно оставил читателю свободу и право выбирать свой угол понимания проблемы. А свобода читателя простирается вплоть до свободы и желания автора вступать с читателями в диалог.

Возвращаясь к основному поставленному вопросу об идейных пересечениях между Ф.М. Достоевским и А. Мандзони, проблему искупления невозможно обойти стороной. В центре внимания Достоевского – полные страдания и сострадания, неизъяснимые сомнения героев, лишенные, казалось бы, самого факта осознания вины и вместе с тем как бы далекие от понимания искупления или умилостивления в дантовском духе. Мандзони, напротив, демонстрирует, как осознание вины и раскаяние в истории Безымённого полностью переворачивает его жизнь, и искупление снисходит к нему в виде духа, побуждающего к благим свершениям. Итальянский писатель, безусловно, не затрагивает в своем романе тех метафизических струн христианского трагизма, которые так искусно перебирает Достоевский.

Обращаясь к концепции христианского спасения, по-своему отраженной в двух романах, справедливо разделять основные полюса, к которым устремлены авторские посылы. Проблема спасения выражена у Достоевского в виде так называемого силлогизма надежды , в котором фигура Христа во всей своей парадоксальности представляет единственную истину, без которой ничто не может быть истиной и ничто не имеет смысла. Поэтому любовь к жизни должна опережать поиск смысла жизни, как говорил Алёша брату Ивану. Надежда, по Достоевскому, совершенно необходима, и, более того, именно существование зла оказывается самым веским доказательством истинности Бога и сущности человеческой свободы.