Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Взгляд Мандзони сосредоточен не столько на спасении, сколько на акте Божественного Провидения, на котором Достоевский фактически не останавливается. Провидение не входит в проблемное поле русского писателя еще и потому, что, если Бог есть, то он является единоличным творцом всех вещей, в том числе и дарованной человеку свободы, порождающей земное зло. Следовательно, оправдание необходимо не только истории, но абсолютно всему: событиям, поступкам, мыслям. Это оправдание возможно только посредством личного участия каждого героя, вот почему для Достоевского каждая личность вмещает в себя идею Бога. Более того, личностный аспект приобретают категории греха и святости. Читатель присутствует и даже участвует в том полилоге, который ведут с Христом герои «Братьев Карамазовых». У Мандзони роль единственной личности отведена Богу, Провидению, которое определяет ход истории, в то время как страдание его героев объясняется невозможностью человека объять в своем сознании всю историю, им видна лишь мизерная ее часть. Мандзони, если и не дает безоблачно оптимистического финала «Обрученным» и не безраздельно воспевает своим романом Провидение, то во всяком случае остается верным линейной концепции времени и истории. В этом различии можно усматривать принципиальные характеристики, которые свидетельствуют в пользу истории как приоритета Мандзони и философии как приоритета Достоевского. Так, поэтика сознания у Достоевского будто бы возвышается над поэтикой истории Мандзони. Автор, как и Христос, остается рядом со своим героем в жизни, а не в романе.

При том что Провидение не явлено у Достоевского в виде человеческих действий, природных явлений, мировых катастроф или чего-то подобного, возвращаясь к оригинальным корням самого понятия «провидение», мы можем определить, что русский писатель вовсе не чужд его исконного смысла. Знаменитая формула Провидения была написана Боэцием в «Утешении философией»: Бог видит и провидит . Провидение для философа, находящегося в заточении, на пороге смерти – это утешение, дарованное Святым Духом, т. е. тем, что Господь оставляет людям в ожидании своего второго пришествия.

Великий инквизитор возражает: ожидание второго пришествия слишком долго, а дух слишком слаб. На что Христос молча целует инквизитора в знак понимания и прощения, как Алёша целует землю – символ измученной человеческой памяти. Таким образом, принимая во внимание также финальную сцену романа, мы можем видеть, что присутствию духа у Достоевского все же отведена очень важная роль, хотя только избранные его герои достигают утешения и поддержки Провидения. Более того, здесь опять же уместнее говорить о надежде на эту поддержку, ибо утешению у Достоевского непременно предшествует страдание и мучительный поиск выхода из него к Богу. Однако далеко не все герои его находят, точнее об этом выходе Достоевский почти не говорит, и читателю не дается в готовом виде ответ на вопрос о сути вмешательства Провидения в жизнь праведников или великих грешников, тех, кто почти приравнен к святым, как старец Зосима, или тех, кто одержим нигилизмом или мыслями о богочеловечестве, как Ставрогин, Кириллов, Иван Карамазов. Зосима и Иван совершенно не случайно встречаются на страницах одного романа и не случайно один из них носит в сердце своем историю жития одного русского монаха, а другой – «Поэму о Великом инквизиторе»: два лика одной трагедии.

Итальянский исследователь Джузеппе Ди Джакомо [173], говоря о Достоевском, пишет от так называемом «искуплении от искупления», которое будет принципиально отлично от того «классического» христианского искупления у Мандзони. Искупление для героев Достоевского – это преодоление и освобождение, подразумевающее более глубокое состояние свободы, чем понятие искупления вины, это особого рода трансгрессия: автор всегда улавливает движение сознания и свободы, которые устремлены не вверх, но вниз, вглубь, словно следуя мистериальному принципу нисхождения . Ход мысли Ди Джакомо во многом близок взглядам М.М. Бахтина и Жака Катто: смысл будет являть себя только рядом с бессмысленным. У русского писателя пространство доминирует над временем. Молчание Христа перед инквизитором – это манифестация Пафоса «перед слишком человеческим Логосом».

Во взгляде Достоевского на природу человека мы обнаруживаем следы восточного оптимизма; относительно же Мандзони можно говорить о радикальном оптимизме в его восприятии благодати Божьей. То, что невозможно для человека, возможно для Бога, провозглашает Мандзони своим рассказом. То, что возможно для Бога, возможно и для человека, как будто отвечает Достоевский. Природа человека у Мандзони оказывается святой только в виде земной и простой святости крестьян (в этом есть перекличка с верностью земле у Достоевского). Но у итальянского писателя нет радикального переосмысления жизни грешника или агностика на иных путях, кроме преступления. А Достоевский образом Зосимы утверждает возможность воздержаться от преступления через радикальный духовный переворот. Несмотря на мрачность и преступность мира Достоевского, во всем этом видно именно то равновесие между природой и благодатью, к которой стремятся восточные исихасты. Если нам позволительно использовать здесь богословские схоластические формулировки, можно сказать, что если Мандзони рассказывает о том, как gratia naturam tollit (благодать природу снимает), то Достоевский о том, как gratia naturam perficit (благодать природу совершает). К тому же в художественном мире двух авторов именно в женских образах крестьянки Лучии и Сони Мармеладовой мы находим разные воплощения идеи софийности и женственности в проявлениях Божьего отношения к человеку. Все, что у Достоевского связано с драмой человеческого сознания, на наш взгляд, выводит к проблеме богочеловечества. Христианство для него не просто религия искупления, но религия прославления Бога в человеке. Мысль эта имеет не только четко выраженные корни, ведущие к восточному понятию теургии, но и, как известно, своим преломлением в умах творческой интеллигенции оказала колоссальное влияние на развитие русского искусства на рубеже XIX–XX веков. Идея сакрального единения творчества и религии, художника и его предшественников определила пути русской культуры на пороге великих потрясений.

Подчеркнуть различие между философской поэтикой Достоевского и исторической поэтикой Мандзони в какой-то мере необходимо, но, с другой стороны, это не означает вовсе, что все тайны у Достоевского пребывают в открытой незавершенности, а у Мандзони, напротив, торжествует стремление к завершенности. Проблема возникает лишь, если завершенность земной и индивидуальной человеческой смерти и вместе с ней общечеловеческое стремление к совершенству и к усовершенствованию сами по себе не могут не быть историчными. Отсутствие абсолютности, окончательности и отсутствие времени и традиционной историчности у Достоевского не обозначает отсутствие темы завершенности человеческой смерти и вместе с ней стремления к совершенствованию в тайне человека, которую Достоевский «разгадывает». Каждый из двух писателей совершенно по-своему причастен к толкованию этой тайны и человеческой судьбы с религиозной точки зрения.