Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Если речь вести не только о романе «Братья Карамазовы», но об убеждениях его автора в целом, мы считаем, что Достоевский до конца жизни, переживал, скорее, не «осцилляцию» (по словам В. Шмида), не колебание между верой и сомнением, а мучительный поиск другого верования, более соответствующего своей глубочайшей вере. В этом мы снова обнаруживаем интеллектуальное напряжение, присутствующее еще у Б. Паскаля [151]. Обоих мыслителей волновала проблема отношения веры и культуры [152]. О том же писал Достоевский, работая над «Бесами»: «Дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, быв цивилизованным…» (11, 173). Б. Паскаль всегда утверждал, что культура в малой мере приближает человека к религиозной вере; немногое в культуре (по Достоевскому «быть цивилизованным») его от религии отделяет, но много в культуре снова возвращает человека к религии. Если говорить об отношении разума и веры, то самому Достоевскому было известно, что радикально противопоставлять одно другому (веру и разум) не следует, поскольку сам русский писатель всегда верил в высший разум надежды [153].

Вспомним, что при всем расположении к русскому православию, Достоевский во многом был недоволен состоянием русской веры [154]. Его посещение отца Амвросия в монастыре Оптиной Пустыни стало позже известным со слов его спутника Вл. Соловьева: это был визит очень встревоженного и необычно, с неумеренными эмоциями разговаривающего человека, особенно (и это – самое главное) перед старцами [155]. Старцы, по свидетельству К.Н. Леонтьева, восприняли потом речи старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы» как ересь [156]. По-видимому, Достоевский чем-то непрестанно мучился и искал новых опор веры в сердце того русского старчества, которое должно было бы представлять собой иной подход к занимавшей его религиозной проблематике по сравнению с официальным русским синодальным православием. Некий дух «осуществившейся» эсхатологии [157], который так часто проявлялся в торжественности византийской традиции и перешел, наконец, в Россию, был в наше время подвергнут критике православным богословом И.Ф. Мейендорфом, но, скорее всего, не до конца принимался и самим Достоевским.

Если роман «Братья Карамазовы» показывает картину этих переживаний до последней страницы, то происходит это не потому, что Достоевский не достиг своей цели теодицеи, но потому, что для него была важна определенная последовательность: форма романа осуществляет его мыслительное содержание, а содержание его есть путь к Богу через свободу и сомнение. В одном В. Шмид совершенно прав: «Братья Карамазовы» есть «надрыв автора»; добавим: да, надрыв, но сознательный. Тревога Достоевского имела два основных аспекта: первый – это обостренное чувство некого общечеловеческого напряжения. Это напряжение молитвенного созерцания осуществления эсхатологии во Христе и ожидания окончательной встречи с Богом, когда «смерти не будет уже» (Откр 21, 4). Всякий смиренный богословский выход из этого напряжения не мог успокоить Достоевского, и интересно было бы узнать, что он подумал бы о формулировке современной теологии, утверждающей, что Царствие Божие есть сейчас и, вместе с тем, Его еще нет . Такой богословский подход не претендует упразднить внутреннее напряжение человека, а призван понимать, объяснять и даже оправдывать его, – что действительно делает возможным высшее равновесие исихастов, Достоевским всегда искомое.

В письме от 9 октября 1870 г. А.Н. Майкову Достоевский подчеркивал: «Все несчастие Европы, все, все, без всяких исключений произошло оттого, что с Римскою церковью потеряли Христа, а потом решили, что и без Христа обойдутся» (29 (I) 146–147). Писалось это в то время, когда Достоевский и другие писатели получали новости о происходящем Ватиканском Соборе. В этом смысле поэма «Великий Инквизитор», написанная для «Братьев Карамазовых» десять лет спустя после письма А.Н. Майкову, может быть прочитана как доказательство укрепления подобных антикатолических и антизападных убеждений и Достоевского, и некоторых других представителей русской культуры. Однако на самом деле проблема гораздо шире и сложнее [158].

В письме к Н.А. Любимову от 11 июня 1879 г. Ф.М. Достоевский рассуждает так:

Современный отрицатель, из самых ярых, прямо объявляет себя за то, что советует дьявол, и утверждает, что это вернее для счастья людей, чем Христос. Нашему русскому, дурацкому, но страшному социализму, потому что в нем молодежь – указание и, кажется, энергическое: хлебы, Вавилонская башня (то есть будущее царство социализма) и полное порабощение свободы совести – вот к чему приходит отчаянный отрицатель и атеист! Разница в том, что наши социалисты (а они не одна только подпольная нигилятина, – Вы знаете это) – сознательные иезуиты и лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота, а мой социалист (Иван Карамазов) – человек искренний, который прямо признается, что согласен с взглядом «Великого Инквизитора» на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле. Вопрос ставится у стены: «Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?» (30 (I), 68).

Этими словами автор сполна истолковал свою «Легенду»: для него важнее было не обвинение католичества, а профетическое предупреждение о коварстве социализма.

Сын Любимова пишет в своих мемуарах:

…припоминаю, что <���…> сперва, в рукописи у Достоевского, все то, что говорит Великий инквизитор о чуде, тайне и авторитете, могло быть отнесено вообще к христианству, но Катков убедил Достоевского переделать несколько фраз и, между прочим, вставить фразу: «Мы взяли Рим и меч кесаря»; таким образом, не было сомнения, что дело идет исключительно о католичестве. При этом помню, что при обмене мнений Достоевский отстаивал в принципе правильность основной идеи Великого инквизитора, относящейся одинаково ко всем христианским исповедованиям, относительно практической необходимости приспособить высокие истины Евангелия к разумению и духовным потребностям обыденных людей. [159]

Н.А. Бердяев писал: «Католическая обстановка и обличье поэмы не существенны. И можно совершенно отрешиться от полемики против католичества» [160]. Достоевский также пишет о том, что «вера и образ Христов и поныне продолжают еще жить в сердцах множества католиков в своей прежней чистоте», хотя «главный источник замутился и отравлен безвозвратно» (22, 88). А.Г. Гачева считает, что, как и Тютчев [161], Достоевский «убежден, что „идея религиозная и идея папская в сущности различны“ (25, 158). Одним из свидетельств этому служат воспоминания В. Пуцыковича о берлинской встрече с писателем, во время которой Достоевский разъяснил ему смысл “Легенды” „с просьбой писать об этом”: “Она – против католичества и папства, и именно самого ужасного периода католичества, т. е. инквизиционного его периода, имевшего столь ужасное действие на христианство и все человечество. Он (Достоевский. – А. Г. ) прямо говорил, что в инквизиционном католичестве действовал не Христос и даже не папы, а просто злой дух, бес, черт“ <���…>. Против католичества же вообще и особенно в период первых чистых веков христианства он, конечно, не имел ничего; даже раз мне сказал, что если новейшая Италия чем – либо прославилась, так это своим папством и могучею объединяющею силою на весь мир первоначального вселенского католичества” [162]».