Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

– Все мерзавцы. И гетман и Петлюра. Но Петлюра, кроме того, еще и погромщик. Самое главное, впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому что я давно не бросал бомб.

Как хотите, Иван Никитич, а я не могу принять это описание как адекватное Шкловскому. Изображен какой-то эстетствующий декадент, и аксессуары все из Игоря Северянина, из эго-футуризма. А Шкловский был настоящий футурист, кубо-футурист. И баки не носил. Ему Пикассо впору, а не купающаяся венецианка. Что касается интуитивного у Гоголя, то такое мог бы писать, скажем, Айхенвальд, а никак не глава школы формального литературоведения. Шкловский смещен в этом описании, исковеркан. У него были причины разозлиться на Булгакова.

Но это все, как говорили в пушкинские времена, «личности». А вот принципиальный пункт: Шкловский пишет, что Булгаков берет косность бытия со знаком плюс, тогда как он, Шкловский, – революционер, борец со старым, с косностью, с привычным укладом жизни и искусства. Он революционер не только по программе, но и по темпераменту. А Булгаков – традиционалист, консерватор, если угодно. Он за привычное, за быт, за уют, за шелковые абажуры и за кремовые занавески. В этом пафос его «Белой гвардии»: не нужно убегать от абажура, от привычного в неизвестное, добра не будет. Конечно, это реакция на революционные события, на развал и разлом привычной жизни. Булгаков видит, что, так начавшись, ничем хорошим не кончится.

М. О. Чудакова, исследователь и лучший, пожалуй, знаток Булгакова, так и пишет: что главное у Булгакова, в строе его мировоззрения, – ориентация на норму. Его пафос – жить в норме, то есть нормально , несмотря ни на что, несмотря ни на какие революции. По правилу профессора Преображенского: не мочиться мимо унитаза.

И. Т. : Что сказывалось у Булгакова и в бытовых мелочах, например в одежде. Он всегда был корректно одет. Его сверстники даже готовы были это считать провинциализмом – например, пристрастие к галстукам-бабочкам.

Б. П. : Так Катаев считал, и написал об этом в своем «Алмазном венце». Этот рвач хочет задним числом представить себя вольной богемой, а сам говорил Бунину: я готов убить, чтоб у меня была хорошая шляпа и обувь.

Кстати сказать, как раз Булгаков умел свою внешнюю корректность оживить эксцентричной художественной деталью: например, носил иногда монокль. Тоже ведь демонстрация: ориентируюсь не на ваши кожанки, а на английского лорда, тем более что как раз тогда швондеры устраивали шумные демонстрации: не боимся буржуазного звона, ответим на ультиматум Керзона! Лорду в морду!

И. Т. : Борис Михайлович, а какое место вы отводите «Белой гвардии»? Я к тому, что эта вещь читателями Булгакова нынешними как-то мало вспоминается – в основном в связи с пьесой «Дни Турбиных» с ее сенсационной историей, затмившей историю самого романа, которого переделкой она и была.

Б. П. : И переделкой значительно упрощенной, сглаженной. А роман хорош. Добротно реалистический, без позднейшей булгаковской чертовщины. Волошин тогда написал, что со времени Достоевского и Толстого не было таких многообещающих дебютов. И знаете, Иван Никитич, что я подумал, к нашему разговору ее перечитав? Что вспомнил? Солженицынское «Красное колесо». Невольно сравниваешь два этих сочинения о революции – и в пользу Булгакова, конечно. Солженицын сделал ошибку в самом своем замысле: он задумал в художественном произведении взять весь материал революции, о всех ее ходах написать. Но в художественном произведении отнюдь не требуется исчерпание материала. А что сделал Булгаков? Описал только эпизод петлюровщины в Киеве, даже до большевиков не дошел – они маячат на краю романа, в виде подошедшего к Киеву броненосца «Пролетарий». И все, и ничего больше не надо, картина ясна и без большевиков, и понятно, что с ними будет еще хуже. То есть он использовал прием метонимии, представил целое как часть. К тому же это дало возможность избежать вящих придирок цензуры. Это потом Юрий Трифонов научился блестяще использовать: как бы самому держать цензуру, недоговаривать, и этот минимализм давал острый художественный эффект.

Кстати, раз уж я вспомнил Солженицына, то негоже ограничиваться негативной оценкой. Вспомним «Ивана Денисовича»: это написано так же, как «Белая гвардия». Взят «детский» (по словам Шаламова) лагерь и описан «легкий» день. Вот, между прочим, и название напрашивается: вместо «одного дня» хорошо бы «Счастливый день Ивана Денисовича».

И. Т. : Но тогда это бы издевкой прозвучало. Вы уже упоминали профессора Преображенского и Швондера, персонажей «Собачьего сердца». Надо бы остановиться на этой повести, тем более что именно с нее начинается непечатный, неподцензурный, запрещенный Булгаков. Эта вещь была у него изъята при обыске в 1926 году вместе с дневниками. Дневники потом вернули, а рукопись повести нет. Все-таки это этап, этапная вещь: первая запрещенная и изъятая. Потом много было запретов, если не изъятий, но первый случай должен был особенно запомниться.

Так вот вопрос такой: достиг ли Булгаков в «Собачьем сердце» некоей до того не взятой высоты? Сказал ли больше, чем обычно говорил до этого? Вот все-таки «Роковые яйца» напечатали, а «Собачье сердце» и до издателей и до цензуры не дошло.

Б. П. : Конечно, в «Собачьем сердце» Булгаков говорит уже прямо. Ну не совсем, конечно, прямо, фантастическая оболочка и в этом сюжете присутствует, но роковые яйца можно было списать на невольную ошибку контролирующих органов, а тут уже так и задумано, в самом проекте заключено: сделать из собаки человека. Это ведь так называемая пролетарская революция. Мораль совершенно ясна, так и выпирает: из хама не сделаешь пана. Собака не всегда друг человека, а только тогда, когда она и есть собака, без дальнейших претензий на повышение по эволюционно-исторической лестнице. Приходит Шариков и мочится мимо унитаза. А учит его этому Швондер, развивающий у него классовое сознание. И в сознании этом только один тезис: все отнять и поделить.

И. Т. : Но ведь тут вот какая тонкость есть: собаку превращает в человека все-таки не Швондер, а профессор Преображенский. Не есть ли это еще одна мишень булгаковской сатиры? Собственно, вы уже это и сказали раньше: что народолюбивая интеллигенция сама во всем виновата, это ведь она прежде всяких швондеров создала миф о народе-страстотерпце, о вине интеллигенции перед народом и о долге ее эту вину искупить.

Б. П. : Да, конечно. Это ведь задолго до всяких большевиков уже было символом веры русской интеллигенции, это первым написал Лавров в своих «Исторических письмах» – о вине перед народом, вернее о долге перед народом, трудами которого создан некий избыток благ, которыми мы, интеллигенция, воспользовались для своего просвещения, и вот теперь мы этот долг народу должны вернуть, освободив его от всяческих эксплуатаций. Так что виноват во всем не Шариков, а профессор Преображенский, инициатор утопического проекта. Социализм придумали не рабочие, а интеллигенты – вольно или невольно напоминает Булгаков. Он, правда, реабилитирует, так сказать, Преображенского: тот ведь и вернул Шарикова в первоначальное состояние. Но это плохое утешение, в жизни так не получится, джинн выпущен из бутылки, и обратно его не загнать, выдавленную зубную пасту в тюбик не вернуть.