Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Как раз в конце пути Блок снова потревожил темные силы и уронил их на себя.

Но вернемся к теме нелюбви к Блоку нынешних, к статье Арьева. Он напирает на то, что нынешним поэтам, петербургским особенно, органически близка поэтика акмеизма, а не предшествовавшего символизма. Современный поэт, так сказать, не поет, а иронически комментирует происходящее, вообще все, чего касается. Критик указывает, что первый же раздел первой книги Лосева называется «Памяти водки». А водка и есть музыка в этом контексте. Из современной поэзии ушла песня, мелодия, именно у акмеистов это началось.

Любимейшее мое стихотворение Блока «Пляски осенние» я боюсь перечитывать, даже вспоминать (знаю наизусть): от этих стихов хочется напиться пьяным. Вообще «закружиться», это хлыстовская пляска.

И. Т. : Прочтете сейчас нашим слушателям «Пляски осенние»?

Б. П. : Упаси Бог! Но вот еще немаловажное обстоятельство, на которое указывает Арьев: стихи того же Лосева почти всегда носят заголовок, всегда у них есть какой-то вполне узнаваемый объект, а Блоку в принципе это не нужно. Он не пишет «опусы», а ведет сплошную непрерывающуюся мелодию, у него неправомерно выделять отдельные стихотворения. Это давно уже было сказано о Блоке, да и о символистах вообще: их нужно брать целиком, не выделять лучшее или худшее. А что у них у всех недоставало так называемого вкуса, так это дело десятое. Бродский сказал: вкус – это для портных.

Блок писал не о себе, а о России. Точнее – это у него одно и то же. В разговоре о нем нужно избегать индивидуализирующей психологизации. Гений – это совпадение личной и исторической судьбы. Или как я часто говорю, привык к этой формуле: у гения персональная идиосинкразия выражает национальную проблему. Гений и есть такое совпадение, тождество.

И. Т. : Борис Михайлович, а не сами ли вы на такой путь ступили первым и других на него заманили? Вот на этот, как вы сейчас сказали, индивидуализирующий психологизм, психоанализ, проще говоря. Так вы и о Платонове писали, и о Достоевском. А о Блоке ваша статья называлась «Жена», и последние в ней слова были: «Блока пора развести с Россией. Он ей не муж».

Б. П. : Ну, эта формула тоже была сверхличная, помимо психологии шла к символике Блоковых путей. Это же было в пандан знаменитой строчке: «О Русь моя! Жена моя!..» Фрейд был в той моей работе постольку, поскольку я взялся разоблачить известный миф о Блоке как непомерном женолюбце. Эту легенду утверждали даже лично Блока знавшие, например Ахматова. Между тем Блок женщин, скорее, избегал, это они его преследовали. Я эту «жену» поставил в контекст бердяевской известной трактовки, говорящей о том, что душа России женственна, и она никак не может найти себе жениха, а только насильникам отдается. Вот в этом смысле Блок не муж, природа его творчества женственна, он сам отдается стихиям. «Двенадцать» и было такой безвольной отдачей – падение, пережитое как полет. Один великий философ сказал: если б у камня было сознание, он бы переживал свое падение как акт свободной воли. Но я, Иван Никитич, еще и еще раз ту мою формулу повторю: гений – это совпадение персональной идиосинкразии творца и народной души. А «идиосинкразия», особость, выделенность нужны. Инакость нужна, лица – и души! – необщее выраженье. Проще и грубее: персональный изъян, «грех» (произношу это слово в кавычках) способствует рождению гения. Рождению личности вообще. Об этом у Роза-нова незабываемо говорится – о рождении личности, духа из бесконечных множеств.

Индивидуум нaчaлся тaм, где вдруг скaзaно зaкону природы: «стоп! Не пускаю сюдa!» Тот, кто его не пустил, – и был первым «духом», не – «природою», не-«мехaникою». Итaк, «лицо» в мире появилось тaм, где впервые произошло «нaрушение зaконa». Нaрушение его кaк едино обрaзия и постоянствa, кaк нормы и «обыкновенного», кaк «естественного» и «всеобще-ожидaемого». <���…>

Без «лицa» мир не имел бы сиянья, – шли бы «облaкa» людей, нaродов, генерaций … И, словом, без «лицa» нет духа и гения .

Вот этим сдвигом, породившим гениальность, вот этим противостоянием «закону природы» была у Блока как раз та самая «женственность». Я не хочу говорить в терминах сексуальных девиаций, тем более что теперь никаких девиаций вроде бы не признают – все в дело идет. Но тогда не ждите и гениев – вне муки, вне травмы гения не бывает.

И вот какой аргумент у меня нашелся, помимо доктора Фрейда. В одном интервью Вера Павлова, замечательный современный поэт, рассказывала, как ей предложили начитать на диск стихи семерых знаменитых поэтов. И вот послушаем, что она сказала:

Из всех семерых совершенно не моим поэтом оказался один… Совершенно не моим, я еле наскребла тридцать четыре стихотворения вместо сорока положенных. Это… Александр Блок. Абсолютно, абсолютно. Вот этот миф, который разрушился и не заменился другим. Вообще он рухнул для меня полностью. Поэта Блока – нет. Я… я… так расстроилась. <���…>

Я выбрала тридцать с небольшим стихотворений, в которых нашла, во что влюбиться. И потом, мне показалось, что я нашла какой-то ключ, вообще – ключ ко всему поэту. Я читала на энергии отталкивания, потому что поняла, что блоковский культ Прекрасной Дамы – это предельное воплощение женоненавистничества. Я читала как женщина, которая отвечает ему. <���…> и читала как оскорбленная им женщина.

Удивительные слова – и как неожиданно подтверждают ту мою давнюю трактовку Блока. Я, помнится, приводил в той статье вот эти стихи Блока:

Это из цикла «Черная кровь». Или оттуда же: «Но ты меня зовешь… /Я уступаю, зная, / Что твой змеиный рай – бездонной скуки ад». Змеиный рай – могучее словосочетание, сразу виден поэт высшего ранга. Уверен, что Вера Павлова, напав на подобные строчки, сугубо утвердилась в своем женском неприятии стихов Блока. Да дело, в конце концов, не в том, кому нравится, а кому не нравится Блок, – а вот в этом интуитивном проникновении в его поэтическую подноготную. Очень устаревшее слово – подноготная: сейчас надо говорить подсознательное.

И. Т. : А в случае гения – и коллективное бессознательное.

Б. П. : Да, и вот что важно – и что сейчас как-то демонстративно забыто и пренебрежено. Приведу цитату из давних. Мережковский написал о повести Михаила Кузмина: он горб выдает за крылья. Вот это неверные слова. Не в том дело, что Кузмин замечательный и повесть «Крылья» новаторская по теме и ее трактовке, – дело в том, что горб и есть крылья. Вот Розанов это понимал. Знаете, как формалисты говорили: новый писатель появляется, когда он осознал свои недостатки и перевел их в прием. Тут у нас, конечно, не о формальном литературоведении речь идет, если угодно, вообще не о литературе, а об экзистенциальной проблематике. Ее нельзя подменить проблемой прав человека и всяких его меньшинств.