Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

И. Т. : Героя Зощенко создали коммуналки.

Б. П. : Не только – телевизор тоже, причем везде, от России до Америки. Блок хотя и был человеком, принадлежащим к новой культурной эпохе, пошедшей далеко за суженные умственные горизонты традиционной для интеллигенции школы Белинского – Чернышевского, но оставался самым настоящим русским интеллигентом. Он был интеллигентом не как культурный, а как моральный тип. Он сам замечательно это подытожил в одном письме Розанову (февраль 1909 г.):

…как Вы останетесь совершенно собою, так я останусь в этом одном – представителем разряда людей, Вам непонятных и даже враждебных, представителем именно интеллигенции (так как Вы говорите обо мне, в сущности, как о представителе группы, а упоминая о «декадентстве», «индивидуализме» и т. д. – метите мимо меня). Ведь я, Василий Васильевич, с молоком матери впитал в себя дух русского «гуманизма» <���…> я по происхождению и по крови «гуманист», то есть, как говорят теперь, – «интеллигент». Это значит, что я могу сколько угодно мучиться одинокими сомнениями как отдельная личность, но как часть целого я принадлежу к известной группе, которая ни на какой компромисс с враждебной ей группой не пойдет. Чем более пробуждается во мне сознание себя как части этого родного целого, как «гражданина своей родины», тем громче говорит во мне кровь <���…> мне неловко говорить и нечего делать со сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что болтается – жандармская епитрахиль или поповская нагайка. Все это мне по крови отвратительно. Что старому мужику это мило – я не спорю, потому что он – давно уже раб, вот молодым, я думаю, всем это страшно, и тут – что народ, что интеллигенция – вскоре (как я чаю и многие чают) будет одно.

Блок однажды выступил с докладом «Интеллигенция и народ» на заседании Религиозно-философского общества. Замечательный документ: он чаял этого единства с народом, о котором говорит и в письме Розанову, но не связывал с этим чаянием, так сказать, ничего хорошего для себя, для интеллигенции вообще. Он там говорит о копытах коня, которые вот-вот опустятся на нашу голову. Он чует гибель – но на это идет: вот что в нем самое важное, самое, я бы сказал, обаятельное.

И. Т. : Можно сказать и очаровательное, чарующее, вспомнив слово «чары» в цветаевском смысле, как она писала о «Капитанской дочке»: Пушкин чувствовал чару Пугачева и дал ее в художественном образе.

Б. П. : Вот-вот: большой человек не боится гибели, когда она ему грозит, – а идет ей навстречу. Это случай Блока. Он любит гибель, как о том писал не раз. Писал А. Белому: «…я люблю гибель , любил ее искони и остался при этой любви». Это, если угодно, Ницше, его «амор фати», любовь к судьбе. Его пресловутый «дух музыки», который он призывал слушать и сам поначалу услышал в революции, – это от Ницше. Да, если угодно, и в преклонении перед стихией можно увидеть Ницше: это его Дионис, всепоглощающая бытийная бездна, источник бытийных энергий. Но у Блока явно не литературное заимствование, когда он говорит о любви к гибели. Это судьба, рок, это стихия, а стихия и есть культура. Так думал Блок.

В общем, это неверно. То, что Блок называет культурой, это, скорее, – гений. Он говорит: человек будущего – это человек-артист (вагнерианская инспирация). Блок завышает культурные требования. Это, пожалуй, тоже от Ницше, который говорил, что цель культуры – создание гения, мудреца и святого. Но это вершины культуры, а не ее, так сказать, тело. А цивилизация, ненавистная Блоку, пожалуй, и есть такое тело.

И. Т. : Михаил Гаспаров сказал, что аптекарь Омэ – не высший тип человека, но благодаря именно таким людям потушены костры инквизиции.

Б. П. : В России по-другому было. Возьмите Чернышевского – это же типичный вроде бы аптекарь Омэ, – а сам грезит о каких-то топорах, говорит, что его не испугают ни кровь, ни пьяные мужики с топорами. Знал бы Блок об этих словах Чернышевского (тогда неизвестных, из письма к жене), он бы его приветствовал, ведь он то же самое написал в статье «Интеллигенция и революция». Но мы сейчас не об этом. Отождествив культуру с гениальностью и себя увидев ее если не носителем, то рыцарем, паладином, а с другой стороны, в стихии и в народе как стихии усмотрев подлинную культурную потенцию, Блок одновременно сохранял ницшеанский культ гениальности – и старое интеллигентское народопоклонничество. Это была гибельная ситуация, и даже не то что гибельная, это как раз «хорошо», – а тупиковая, патовая.

И. Т. : У Эренбурга где-то сказано: Блок призывал слушать музыку революции; услышав ее, он оглох.

Б. П. : Это из романа «День второй», где это говорит альтер эго автора молодой интеллигент Володя Сафонов. Но можно вспомнить опять-таки Ницше. Ведь в «Происхождении трагедии из духа музыки» он говорит о культуре не как о стихии, а как об «аполлоническом сне». Один Дионис, стихия, не создает культуры, ее создает Аполлон, придавая видимые формы этому изначальному хаосу. Да, культура, да и жизнь человека вообще, индивидуализированная жизнь – это иллюзия. Но вне этой иллюзии есть только бездна, хаос, смерть, а не жизнь. Жизнь как бытие – это не оформленная жизнь, но, как сказал позднее Сартр, – свалка, громоздящаяся до неба. Вот Блок в революции и выпал на эту свалку.

А ведь вне этого порывания к гибели великий поэт все понимал. Понимал даже, что таким самоубийственным призыванием стихий и склоненностью над бездной не то что ничего, так сказать, общеполезного не добьешься (польза не нужна, польза буржуазна), но в искусстве большого дела не сделаешь.

Блок – художник, то есть он за космос, а не за хаос. Но в его космосе нет Логоса, как будет потом говорить Бердяев.

И все же не следует преувеличивать его интеллектуальную беспомощность, как это делал Бердяев. Да, иногда он говорил невразумительно – вот как, например, в том докладе, о котором я упоминал, «Народ и интеллигенция», где единственно понятное – это образ конских копыт, готовых опуститься нам на голову. Но это опять же образ, а не мысль.

И. Т. : Борис Михайлович, а неплохо было бы процитировать ту статью Бердяева. Она называется, кстати говоря, «В защиту Блока», и защищает его от некоего «петербургского священника», по поводу десятилетия смерти Блока в 1931 году написавшего эти тезисы.

Б. П. : Так давайте для начала приведем этого самого петербургского священника, которым был, как несомненно установлено, Павел Флоренский, обвинивший поэзию Блока в сатанинской прелести, в «бесоведении», в прельщении читателя грехом. Блок – сатанинский поэт, погибшая душа, его поэзия – по всем пунктам пародирование священных текстов. Вот несколько фраз оттуда: