Мария Данилевская - Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация

В процитированных суждениях заметна расплывчатость в критериях. В них оценка «талант» (Менцов, Полевой, Савельев-Ростиславич) соседствует с оценками «посредственность», «отсутствие оригинального таланта» (Межевич, Белинский). С оценкой «хорошая поэтическая форма» (Менцов) соседствует оценка поэтической формы как всего лишь эпигонски гладкой (Межевич, Белинский) или содержащей грамматические и стилистические погрешности (Плетнев). Критики расходятся во мнении, есть ли в стихах Некрасова поэтическая мысль. Отношение к историко-литературному ряду расценивается одними как безликое эпигонство (Межевич, Белинский), другими – как следование традиции (Плетнев, Брант, Савельев-Ростиславич). Рецензии не свободны от субъективности: многие рецензенты знали молодого автора лично и желали поддержать его первый опыт. Первый крупный поэтический опыт вызывает оценки, не то чтобы взаимоисключающие друг друга, но указывающие в равной мере на неопределенность поэтического лица автора сборника и на неопределенность критериев современной ему критики, за исключением Белинского.

Но, как аргументирует Б. Я. Бухштаб [111] Бухштаб Б. Я. Сатирическая поэзия Некрасова 1840-1850-х годов // Бухштаб Б. Я. Н. А. Некрасов. Проблемы творчества. Л., 1989. С. 184–185. , суждение Белинского, наиболее весомое субъективно для зрелого Некрасова и объективно для исследователей, в 1840 г. едва ли явилось для поэта решающим доводом против «серьезных» стихов и, главное, в пользу перехода к юмористике и впоследствии к сатире. В качестве иллюстрации исследователь приводит достаточно категоричное суждение Белинского, который «в эту пору резко отрицательно относился не только к развлекательно-юмористическим стишкам <���…> но и к серьезной сатире. <���…> Даже в конце 1840 года Белинский еще пишет: “Явление <���…> сатиры относится скорее к истории общества, а не искусства, не поэзии”» (Белинский. IV: 415) [112] Там же. С. 185. .

К тому же отметим, во-первых, что рецензия Белинского на сборник Некрасова не заключала советов автору в виде определенной программы, которая бы подразумевала поиск поэтом индивидуального начала, тем более в этой области.

И во-вторых, в 1840 г. Белинский, по всей видимости, еще не был воспринят Некрасовым так, как уже был воспринят, например, И. И. Панаевым, написавшим о ярком впечатлении от «Литературных мечтаний» (Панаев Л В: 137–139). В ретроспективе Некрасов, конечно, отмечает отзыв Белинского:

«Меня обругали в какой-то газете <���…> Все это происходило в 40-м году. Белинский тоже обругал мою книгу» (XIII-2: 58).

Но другая автобиографическая запись – «О моих стихах» – позволяет думать, что литературное значение Белинского стало для Некрасова яснее в следующие годы:

«NB о стихах “М<���ечты> и з<���вуки>”, анекдот о “М<���ечтах> и з<���вуках>”, Бенецкий, Жук<���овский>, Белинский, казенные урок<���и>, юмор<���истические> стих<���отворения> с признаком толку.

Поворот к правде, явившийся отчасти от писания прозой, крит<���ических> ст<���атей> Белинского, Боткина, Анненкова и др<���угих>. Тургенев, Кр<���аевский>, Панаев, Панае<���ва>» (XIII-2: 56).

Позиция М. С. Макеева, обоснованная во 2-й главе его монографии [113] Макеев М. С. Николай Некрасов: Поэт и Предприниматель. Очерки о взаимодействии литературы и экономики. М., 2009. С. 32–50. , в целом представляется убедительной. Исследователь также отмечает более благосклонный, чем осуждающий настрой критики, которая едва ли послужила причиной творческой переориентации Некрасова. Макеев говорит о ведущей роли экономической подоплеки в мотивации Некрасова и, соглашаясь с Б. Я. Бухштабом, указывает на непрямую связь между отказом от «романтических» произведений, которые Некрасов продолжает писать и публиковать после неудачи со сборником, и практикой «эгоистических» стихотворных фельетонов для заработка [114] Там же. С. 34. . Переход же к «эгоистическим» стихам фактически совершился до читательского суда над сборником [115] «Мечты и звуки» вышли в свет 14 февраля, а 20 февраля прошел цензуру № 2 «Пантеона» с первой частью «Провинциального подьячего в Петербурге» (Летопись I: 58). Еще в сентябре или начале октября 1839 г. Некрасов, расставшись с Д. И. Успенским, «задумал стишонки забавные писать. Напечатал их на листочках и стал гостинодворским молодцам продавать. Разошлись» (Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 229; Летопись I: 47). Осенью, сойдясь с К. А. Данненбергом, Некрасов пишет либретто к опере «Испанка» (Летопись I: 48, 50). В конце года Некрасов начинает сотрудничать с «Пантеоном русского и всех иностранных театров» Ф. А. Кони в качестве корректора (Летопись I: 51–52), то есть имеет стабильный заработок. .

Соображение исследователя о понимании Некрасовым литературного имени как своего рода капитала убедительно объясняет игру Некрасова с настоящим именем и псевдонимом.

Однако достаточно категоричное возражение Макеева против концепции формалистов, на мой взгляд, нуждается в уточнении. Исследователь возражает, с одной стороны, против несколько прямолинейного целеполагания, приписываемого Некрасову [116] «Отказ Некрасова в начале 1840-х годов от высокой романтической поэзии и переход к пародийной, фельетонной <���…> послужили для Ю. Н. Тынянова и Б. М. Эйхенбаума прекрасной иллюстрацией и подтверждением развивавшейся русскими формалистами инновационно-ориентированной концепции истории поэзии. Некрасов предстает в их работах как поэт, остро почувствовавший рутинизацию определенных приемов и быстро отреагировавший на нее отказом от устаревших поэтических форм и их пародированием» (Макеев М. С. Николай Некрасов: Поэт и Предприниматель. С. 32). . С другой стороны – против недостаточной рационализированности в их осмыслении процесса [117] «Описывать процесс, который происходит с Некрасовым после выхода сборника “Мечты и звуки”, нужно не в терминах мифического “быстрого исчерпывания этого рода поэзии”…» (Там же. С. 50). .

Причины социально-исторического и экономического характера, повлиявшие на переориентацию поэта, самоочевидны и не нуждаются в подтверждении. Нуждаются в анализе причины творческого характера.

Представление Б. М. Эйхенбаума о пародии как об «отталкивании» и средстве обновления художественного языка применительно к ситуации с Некрасовым после сборника, действительно, выглядит достаточно схематично, если рассматривать его именно с позиций сознательного целеполагания, рациональной деятельности. Такой осмысленной позиции еще не могло быть у начинающего литератора, который в свои девятнадцать лет – несмотря на незаурядный ум и любовь к литературе – имел неоконченное гимназическое образование, отрывочные сведения из нерегулярно посещаемых университетских лекций и недостаточную начитанность, в которой сам признавался. Подобная схема упростила бы и представление об освоении читательской и пишущей аудиторией сложного поэтического наследия Пушкина и Лермонтова.