Нурихан Киярова - Терновый венец. Рассказы об Александре Пушкине

Соседу пьеса, наоборот, нравилась – он не отрывал от сцены взгляда… Сначала он молчал, потом начал громко сопеть, а потом повернулся к нему:

– Вы мешаете мне слушать пьесу…

Он только взглянул на него и продолжал свои действия.

Денисевич, красный, как рак, опять обернулся, чтобы сказать:

– Я потребую полиции вывести вас из театра.

– Хорошо. Посмотрим, – небрежно уронил он. «Ха! Майор—замухрышка не успокоится никак!».

Денисевич до окончания пьесы недовольно на него косился еще не раз, однако не стал вызывать полицейских…

Но, когда спектакль закончился и зрители начали расходиться, тот, дождавшись, поймал его в коридоре:

– Молодой человек, – обратился к нему с поднятым указательным пальцем. —Вы мешали мне слушать пьесу …это неприлично, это невежливо!

– Да, я не старик – люблю покуражиться, —ухмыльнулся Саша. – Но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить это мне… – Взял быка за рога. – Где вы живете?

Тот подозрительно смотрел на него несколько мгновений, но адрес все-таки назвал:

– Я живу в доме Остермана. На Галерной. Можете приехать ко мне в восемь утра.

Блеснул зубами в ответ: «Ба! По всем правилам… Что ж. Встретимся с чопорным «воспитателем», —и жестко ответил: «Буду!»

На другое утро явился по указанному адресу в сопровождении двух офицеров-гвардейцев – Каверина и его адъютанта.

– Ну-с, вовремя мы прибыли? – насмешливо удостоверился Пушкин у нахохлившегося малороссийца.

– Я звал вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать поучение, как подобает сидеть в театре… – ответил тот с напыщенным видом. И пригласил зайти. В дом

В помещении, куда тот их провел, Саша заметил небольшого росточка адъютанта Денисевича, неотрывно на него глазеющего, который вдруг что-то зашептал майору. Извинившись, они стремительно ушли в другую комнату. Через некоторое время оба вернулись, и Саша удивился метаморфозе с майором – тот стал просить у него извинения!

– Что ж… Если вы так желаете! – Удовлетворился этим и уехал.

Пушкин не предполагал, что дуэль не состоялась только потому, что адъютант майора, Лажечников, будущий автор «Ледяного дома», узнал его и убедил Денисевича не связываться с известным молодым поэтом, «хоть и повесой».

А молодой повеса не боялся дуэли. «Если бы и стрелялись, я попал бы точно в цель! Не зря же я всё время руку тренирую тяжелой палкой – она тверда, как сталь!». – Усмехнулся, оскалив белоснежные зубы.

Значение всех братьев Тургеневых для Александра Пушкина было неоценимо. Он был принят в Царскосельский лицей благодаря именно старшему из братьев – Александру Ивановичу. Он постоянно оберегал, наставлял его, ругая, когда он переходил все рамки поведения. А когда умер после дуэли с Дантесом, последним спутником на земле был опять он. Провожал тело для похорон в Святогорском монастыре, где лежала его мать, умершая только в прошлом году. Он и сам купил сразу рядом с ней место для собственной могилы…

А пока, после окончания лицея, юный поэт нашел в доме двух братьев, Александра и Николая, приют и ласку. Третий, их младший брат – Сергей, находился в Англии.

Все три закончили Геттингенский университет и обладали обширными знаниями. Но Николай серьезно занимался преимущественно политической экономией, финансовыми и камеральными науками, был статс—секретарем при Государственном совете.

После развала «Арзамаса», который оказался неспособным к активной политической борьбе, Саша вступил в Союз Благоденствия, где познакомился с проповедниками свободы: именно в доме братьев пламенно обсуждали вопросы преобразования России и освобождения от рабства крестьян.

Николай Тургенев был старше Саши на десять лет. Имел характер твердый, требовал от своего окружения бескомпромиссности, в разговорах был резким, категоричным и насмешливым. Унаследовав от отца—масона глубокие этические принципы и религиозность, он любил особенной любовью Россию и русский народ, и главной своей задачей считал борьбу с рабством («хамством» – как выражался).

В Союзе Благоденствия члены думали добиться освобождения крестьян с помощью правительства, так как в добрые намерения царя Александра I к этому времени уже никто не верил. Они возлагали надежды на давление со стороны передовой общественности, которому царь, хочет он этого или нет, потом вынужден будет уступить. Для этой цели они считали необходимым создать в России общественное мнение через литературу, которой отводили подчиненную роль.

При этом, чисто художественные проблемы мало волновали Николая Тургенева. «Поэзия, и вообще, изящная литература, не может наполнить души нашей», – часто говаривал он.

То, что этот серьезный человек смотрит на поэзию несколько свысока, допуская исключение лишь для агитационно—полезной, политической, лирики, задевало Сашу Пушкина, и он сопротивлялся, как мог, этому мнению. Однако, все-таки, незаметно для себя, уступил – отказался от любовной поэзии и обратился к вольнолюбивой Музе.

Он написал:

Потом принялся за эпиграммы на Аракчеева, на царя, на членов правительства…

Николай Тургенев, занимавший должность статс-секретаря и почитавший государственную машину, однажды его пристыдил:

– Ты берешь жалованье, не работая, и при этом ругаешь того, кто его дает. Лучше будь посдержаннее в эпиграммах против правительства!

Суровый моралист, сам относящийся к службе серьезно, занимая ответственные посты, он не понимал поведение юного поэта, особенно – его отношение к службе, где тот совсем не появлялся.

– У тебя леность и нерадение о собственном образовании, вкус к площадному волокитству. И вольнодумство – также площадное! – услышал Саша от Николая Ивановича обидные для себя слова.

– Ах! Вот как вы думаете обо мне! – И, не успев осознать, что говорит, крикнул в лицо строгому чиновнику: – Я требую сатисфакции! – И, красный от возмущения, выскочил на улицу…

Братья Тургеневы, которые в волнении ждали секундантов взрывного поэта, только рано утром получили письмо с извинениями и раскаянием в своей горячности. Дуэль не состоялась.

Больше, чем страх очутиться на Соловках или в крепости, Александра мучил позор: случайно узнал о распространившихся слухах в городе, что его высекли в тайной канцелярии. Он ничего не понимал: не успеет, где—нибудь появиться, как за ним стелется шепоток. Настороженно вглядываясь в лица, он быстро оглядывал всех, но все молчали или отводили от него взор, или, при его приближении, прекращали беседу.