Сен-Жон Перс - «И вы, моря…». Amers

Трагики (в женском) явились, по каменным спускаясь ступеням. И в честь моря к небу подняли руки свои: «О! Ведь мы слишком ценили человека под маской! Мы, изображающие человека под перчёные шутки толпы, разве не способны мы были сохранить в памяти нашей тот язык, что над дюнами когда-то звучал возвышенней [чем теперь]?

«Наши тексты втоптаны в грязь у Града древнего врат, которые на своём веку столько вина и зерна повидали ─ Дщери улиц, напялив на себя наши огромные парики из конской гривы, чёрные как смоль, тащат к сточной канаве побитые перья наши, такие тяжёлые, а лошади, словно в путах, вязнут своими копытами в славных масках театра, брошенных на мостовую.

О, Призраки! морды свои обезьяньи и игуаньи попробуйте втиснуть в наши шлемы, ─ словно скорлупа огромных яиц забытые в песке, ─ подобно какому-нибудь животному-паразиту, стремящемуся извлечь из раковины затаившегося в её глубине моллюска… Выложенные камнем края этой напоминающей колодец сцены, кажется, вот-вот рухнут под тяжестью одряхлевших львиц пустыни. И золотая сандалия великих Трагиков сияет в сточной яме, наполненной уриной, которой стала арена ─

«Рядом со звездой-патрицианкой и зелёными ключами Заката.»

***
«Но мы в честь Моря всё ещё поднимаем наши руки, и от подмышек исходит аромат шафрана, всевозможных специй и соли земли! ─ плоти горельеф, ─ точный слепок женской промежности, ─ вкупе с ещё одним приношением нашим ─ той глиной, из которой вылеплено всё человеческое и из вязкого плена которой стремится вырваться к нам незавершённый лик бога.

«В полукружьи Града, которому море служит сценой, натянутый лук набежавшей толпы ещё держит нас на тетиве своей. И ты, к небу обращённое слово отцов наших, танец свой танцуй среди этой толпы, о, Море племён и родов многих, на ландах своих почивающее, станешь ли ты для нас морем, безответно хранящим свою тайну и грёзою грезимой, ещё более далёкой, чем грёза Сармата?

«Колесо драмы вращается вместе с жерновом Вод, в пыль превращая соцветия чёрной фиалки и пахучего морозника в бороздах кровоточащих вечера… И каждая новая волна, к нам приближаясь, приподнимает маску аколута. А мы, к небу вознося достославные руки, мы, к Морю лицом поворачиваясь, подмышкой своей питая окровавленные морды хищных тварей уходящего вечера,

«Окруженные толпой, к морю движемся мы в толпе, с тем движеньем привольнейшим, которое заимствуют у зыблемых волн наши чресла крестьянок широкие ─ О, мы твои, твои, земля, ещё более твои, чем плебс и хлеб Королей!

«И лодыжки наши тоже шафраном крашены, а длани ─ пурпурным мурексом в честь Моря!»

***
Трагики (в женском) явились, спускаясь по узким улочкам, выходящим к морю. Смешались ─ в своих одеяньях для сцены ─ с портовым людом. Локтями дорогу себе проложили, чтобы встать там, где море тихо плещет на скалы. И в толпе их широкие чресла крестьянок нашли своё место.

«Вот наши руки, вот пясти наши! Длани крашены также как губы, и намалёваны раны тою же фальшей, чтобы разыгрывать драму правдиво!»

Они добавляли к тому, что безвозвратно уносил поток дня, свои огромные, широко раскрытые зрачки и ресницы, похожие на лодочки из сказок. В образующих вилку пальцах застыла пустая глазница весьма большой маски, продырявленной тьмой, словно решётка криптографа. «О! Мы слишком высоко ценили маску и то, что было (для неё) написано!»

Они спускались, унося с собой свои голоса, голоса мужчин, по гулким лестницам порта. Провожая туда, где море тихо плещет на скалы, хранимый ими отсвет превеликих стен и белизну белил своих свинцовых. Чтобы по камню, усеянному звёздами, из которого сложены рампы и молы, ступать величаво, обретая мало-помалу эту поступь одряхлевших и седлистых львиц, идущих к своему логову…

О! Когда-то лучше (чем теперь) получалось у нас провозвещать мужа, грядущего на камне. И вот: шествуем, наконец-то, к тебе, ставшее легендою Море праотцев наших! Вот наши тела, вот уста наши! Наши широкие двудольные лбы юниц и, словно лепные, круглые колени, формой напоминающие медали очень большого размера.

Примешь ли благосклонно, Море, служащее нам примером, наши исполосованные прутьями бока, чтобы драма созревала, становясь выдержанной, подобно хорошему вину? Вот наши [перерезанные] горла Горгон, вот, под накидкой монашеской, сердца волчиц, а для толпы ─ чёрные сосцы наши, вскормившие целый народец детей королевских. Следует ли нам, приподнимая тяжёлый покров театральной ткани, представить собравшейся публике косматую маску причинного места на священном щите живота, ─

«Так в кулаке героя висит, крепко схвачена за пучок жестких чёрных волос, отрезанная, ─ не знающим жалости мечом варвара, ─ голова Чужестранки или Волшебницы?».

***
«Да, то была долгая пора ожидания и засухи, когда смерть стерегла нас у каждого провала, к которым приводило написанное. И такая великая была скука среди расписанных красками кусков грубой ткани, служивших нам декорациями, такое великое в нас росло отвращение, под нашими масками, к любому прославляемому нами творению!..

«Выложенные камнем в форме цирков арены, служившие нам сценой, видели как мельчает шаг человеческий. И, разумеется, наши деревянные, с позолотой, резные столики были украшены всевозможными фруктами той эпохи, а располагавшиеся перед сценой подставки для сосудов ─ всевозможными винами, поступавшими от мецената. Но божественные уста кубков иных касались уже, и Море большими глотками уходило из грёз Поэта.

«Море, в блестках фиолетовой соли, ворчливо бранить станет ли нас, дщерей славы кичливых? К нашему тексту придираясь, к установленному нами порядку?… И ко дворам каких Деспòтов, Сотрапезников наших, прибегнуть нам надлежит, дабы, заручившись поддержкой, и дальше нести бремя, возложенное на нас сценой?

«И неизменно, за толпой побережных жителей, тянулась эта светлая печаль по иной грёзе ─ эта превеликая грёза об ином искусстве, об ином творенье, и всегда в сопровождении встающей над горизонтом людей превеликой маски, о, Море живое превеликого текста!… Ты говорило нам об ином вине человеческом, и по нашим втоптанным в грязь текстам внезапно пробегала тень от досадливо сжатых губ, за которой обычно следует пресыщение,

«И мы знаем теперь ─ что мешало нам жить среди строф наших отзвуков гулких.»